Твой сын, Одесса

Приказ Гинерару предвещал новый поход оккупантов против катакомбистов. Его надо было как можно скорее доставить командиру отряда. Передав Фимке указания Бадаева, Яша начал собираться, чтобы до наступления комендантского часа успеть встретиться со связным.

— Ты хоть познакомишь меня когда-нибудь с командиром? — спросил Фимка.

— Для тебя, Фимка, командир — я. Через меня будешь получать все приказы, через меня и отчитываться об их исполнении. Твои ребята должны знать только тебя. Подбери самых надежных. Понял? Всяко может быть, Фима. Нельзя, чтобы фашисты, поймав одного, потянули за ним всю организацию. Но каждый должен знать: всякое стоящее донесение докладывается в Москву, всякое серьезное задание идет оттуда.

Фимка зажмурил глаза. Ресницы стали влажными, потемнели.

— Москва… — еле слышно прошептал он.

— Ну, ты мне это брось, — нахмурился Яша.

— Я ничего, Капитан. Я ничего… — Он резко отвернулся и зачем-то начал щипать себя за щеку. — Но только ты никогда не был в Москве… не знаешь, что это такое — Москва.

— Мне и Одессы хватит, — сердито сказал Яша. — Брось, говорю…

У двери его провожала Лена.

— Придешь еще, Капитан? — спросила, поправляя воротничок Яшиной рубахи.

— Приду, Ли. Обязательно приду.

И, почувствовав жар на щеках, выскочил в дверь.

Все свои шестнадцать лет прожил Яша в Одессе, несчетно раз ходил по Соборной площади, знал на ней, кажется, каждый платан с фисташково-желтой корой, на которой будто навечно застыли солнечные блики, каждую акацию с кривыми когтями-колючками. И вот этот город и эта площадь вдруг показались ему чужими, незнакомыми: чужой город, чужие патрули, чужие вывески, чужие люди… Но Яша думал о Бадаеве и думал о Лене — светлой и хрупкой, ощущал ее прикосновение, бросившее его в жар, и слышал звенящий смех.

Ему было хорошо и тревожно.

6. На две леи блеска

Осень-таки взяла свое. Погода что день, то хуже. С моря потянуло промозглым ветром. Серые лохмотья туч опускались все ниже и ниже, пока не зацепились за площадь мелким, скучным дождиком. У вокзала сегодня пустынно, сыро и холодно. Яша пододвинул табурет раскладушку к самому рундучку, чтобы ветер не студил ноги, натянул на уши рыжую кубанку, поднял суконный воротник, поджал коленки к самой груди, прикрыл их полами бушлата, спрятал озябшие руки в рукава… Пригрелся. Потянуло ко сну. И, как сквозь сухой туман, привиделась Лена. И все вокруг преобразилось: ни дождя, ни осени, ни пустынной площади — у ног плещется голубое, как глаза ее, море, плывут по небу облачка белые, как ее волосы, упруго трепещет парус, как блузка на ее груди, озорно и щедро звенит ветер… И огромный цветок шпажника — розовое с белым — тянется к его лицу, обжигает прикосновением к щекам… Нет, то не ветер звенит, то она смеется где-то рядом…

Холодная капля, сорвавшись с кубанки, протекает за шиворот — Яша просыпается. Даже перед самим собой ему неловко, почти стыдно за сон. Подумаешь, что он девчонок не видал! И сразу же ругает себя: ах, турок! Слопал вчера все девчонкины припасы. Теперь небось сидят с Фимкой голодные. Сейчас же пойти раздобыть каких-нибудь харчей и отнести. А где ты их теперь раздобудешь? В магазинах пусто. К рынку не подступиться, на все сумасшедшие цены. Кругом — голод. Вот разве что у мамы? Конечно, у нее не бог весть какие запасы, но картошки и бураков они с Нинкой натаскали из-под Жеваховой горы в дни обороны. Если маме объяснить, что, мол, остались двое без родных, в чужом городе, с голоду, мол, пухнут… Мама добрая, поймет. Она такая, что последним поделится. И Яша живо представил себе, как Матрена Демидовна снимет очки, близоруко прищурит большие черные глаза, сложит на груди усталые руки и укоризненно покачает головой: «Другие в дом тащат, а ты все из дому… Ну да возьми уж, возьми котелочек картох, раз уж такая незадача… Да бурачков пяток, да морковки. Сырой морковки погрызть, и то червяка заморить можно…»

Пожалуй, сегодня поездов больше не будет. А сидеть одному, может, и небезопасно, еще патруль, чего доброго, привяжется. Надо идти, рассуждает Яша. А дрема снова морит его, склеивает веки, окунает в забытье.

— Эй, чистильщик! Наведи-ка лоск, — трогает кто-то за плечо.

Яша и не заметил, как подошел к нему человек, как поставил ногу на рундучок.

Раскрыл глаза. Смотрит: огромный разбитый ботинок под самым носом. Уж видывал Яша стоптанные, и рваные, и разбитые ботинки. Но такой впервой довелось — задники выкривлснные, будто нарочно их на колодке корежили, от подошвы — только потертые ранты остались, да и те проволокой к носкам прикручены, чтобы ненароком не потерялись, а верх — латка на латке. Ну прямо-таки прахом рассыпается ботинок. И залеплен грязью так, что на ботинок вовсе не похож!

Яша взглянул вверх. Перед ним стоял пожилой, заросший седой щетиной человек в мокром парусиновом дождевике и синей фуражке железнодорожника. Из-под лохматых бровей пытливо смотрели карие глаза.

— Да тут чистить нечего, — растерялся. Яша. — Да и погода!

— Ладно. Мокрый дождя, а нагой разбою не боится. Чисть, коли велят.