Твоя Антарктида

Забиться бы куда-нибудь в уголок и тихонько поплакать, но куда тут забьешься, если вокруг ходят страшные шипучие гуси и в каждую дыру сует свой мокрый нос собака. С внезапной нежностью вспомнил Алик о рояле, которому теперь целых два месяца суждено безмолвно стоять в гостиной и ждать его приезда, и Глаша раз в день будет вытирать его сухой тряпочкой, сухой – чтоб лак не попортился. И совсем уже не страшно было попасть в зубы этому черному добродушному киту.

– Как там Анна Петровна поживает? – спросил дед, когда они вошли в избу.

– Спасибо, – сказал папа, – хорошо.

– Поди, скучает по родным местам.

«Что она, дура, что ли, скучать по такой дыре!» – подумал Алик.

– Конечно, отец, страшно как скучает, – ответил папа.

«Ну зачем он опять говорит неправду?» Ведь ни разу, сколько помнит себя Алик, не вспомнила мама, не заскучала по этой деревеньке.

В избе их встретила еще какая-то женщина, с заплетенными на голове косами, молодая, полногрудая, – Надя, как называл ее дед. У нее было заспанное лицо – верно, только что встала. В избе после улицы казалось сумрачно, и Алик, споткнувшись о табурет, чуть не упал. Но, когда глаза его освоились, он увидел бревенчатые стены – ни разу в жизни не был он в деревенской избе, – рубленый стол, лавки, самодельный буфет У окна на полочке стоял небольшой батарейный приемник, а в углу, как волчий глаз, настороженно тлел какой то огонек, освещая тощее, вытянутое лицо незнакомого человека в позолоченной рамке. Но ни этот странный портрет, ни приемник, ни ослепительно белые подушки и занавески не делали избу красивой и веселой.

Просто трудно было представить, как можно жить в таком неуютном помещении, где вместо обоев и ковров – жесткие бревна, вместо паркета – стоптанные, с широкими щелями половицы и вместо белого потолка с лепными украшениями – черные балки. А что уж и говорить про ванную!

Дворцом показалась Алику их иркутская квартира по сравнению с этой хибарой!

Он сел на табурет, вобрав голову в плечи, и, сложив на коленях руки, размышлял, что ждет его дальше.

Внезапно за перегородкой раздался детский плач. Надя, разговаривавшая с папой, бросилась в другую половину избы.

– Правнук, – сказал дед не без гордости. – Иннокентий. Тоже, как весь наш род, синеглазый… – И, видя, что Алик как-то странно улыбнулся, добавил: – А ты иди-ка, глянь на свою родню иди, не пужайся.

Алик вышел за перегородку. В легком полукруглом ящичке, похожем на лодку, на веревках, привязанных к потолочной балке, лежал младенец. Он зашелся от крика. Надя одной рукой укрывала его ножки, а другой плавно качала ящичек и что-то приговаривала. Скоро Иннокентий перестал орать. Из его не по лицу огромных синих глаз еще катились слезы.

– Хорош парень, однако? – спросил дед, поглядывая на младенца.

– Хорош, – ответил Алик и глотнул.

Ему было странно и как-то не по себе оттого, что вот этот замурзанный младенец – его родня и он должен с почтением относиться к нему. И Алик для приличия изо всех сил старался улыбаться.

– Как народилась твоя мамка, Нюшка, значит, – сказал дед, стоявший за спиной, – я и сколотил эту вот люльку. С того времени пустой не остается…

Слово «мамка» резнуло ухо мальчика – за него мама, наверно, не погладила бы его по головке. Не понравилось и то, что дед грубо назвал маму Нюшкой, и уж Алик совсем поразился, узнав, что в этой люльке, как выражался дед, в этом, по сути дела, корыте, качали когда-то его маму. Никак не мог он представить свою красивую и нарядную маму в этой избе, пропахшей смолой и березовыми вениками, свою маму, лежащую в этой люльке.

– А после Нюшки Афоньку колыхали в ней, – сказал дед, обращаясь к папе. – Ты помнишь его? На вашу свадьбу прилетал.

– Как же, – ответил папа, – такого парня да не помнить! Уже, наверно, «Ил» водит.

– Да нет уж, теперича Афоньку посадили на pea… как его там… реу…

– Реактивный, – подсказал Алик.

– Угадал, внучек, реактивный, сто четыре…

– Может, «Ту-104»? – спросил Алик.

– В точку попал. Так он и называл. На Сахалин летал на нем, вот как.

Нет, это просто не вмещалось у Алика в голове. Он, конечно, знал от мамы, что у нее есть брат летчик, и даже хвастался ребятам, что дядя Афанасий обещал прокатить его на сверхзвуковой скорости. Но дед говорил что-то несуразное. Ну хорошо, мама, пожалуй, еще могла качаться в этой люльке – как-никак девчонка, – но как мог лежать в ней летчик лучшего в мире реактивного пассажирского корабля?!

Алик не раз видел, как огромный, серебристый, с откинутыми назад крыльями самолет пролетал над городом и садился в аэропорту, а потом подымался и с легким свистом уносился куда-то.

Видно, дед хотел продолжить рассказ о сыновьях и дочерях, вышедших из этой люльки, но папа вдруг посмотрел на ручные часы и заторопился, сказав, что, если опоздает, может не застать начальство стройки.

– Иди, – разрешил дед, – только вертайся шибче. У нас тут тоже есть строители… Санька вот шоферит, вернется вскорости, отметим приезд… Как-никак не каждый день заглядываешь в нашу темноту да глушь.

– А я? – испуганно воскликнул Алик, когда папа открыл дверь.

– А ты оставайся. К вечеру приду.