Твоя примерная коварная жена

Асфальт расстилался под колесами ее автомобиля, словно расписываясь в вечной преданности. Теперь-то она знает, что это ложь. Преданности не бывает. Бывает только предательство, подлое, как удар под дых, нанесенный тем, от кого не ждешь. Предатели будут наказаны, осталось только придумать, как именно это произойдет.

Элеонора приехала в усадьбу Ланских, бросила машину на парковке перед барским домом и медленно пошла по березовой аллее к белевшему на обрыве реки храму. Недавно отреставрированный, он переливался сказочной красоты изразцами, на которых горел узор, называемый павлиньим оком.

Год назад семья директора усадьбы нашла клад, спрятанный подальше от злых глаз. Изразцы, сделанные ценинником XVII века Степаном Полубесом, были извлечены на свет божий и теперь украшали тот самый храм, для которого и были сделаны искусным мастером[2].

Толпы туристов в усадьбе теперь не переводились, поэтому Элеонора прошла мимо храма (да и нельзя ей было в него заходить с той чернотой, что лежала на сердце) и углубилась в яблоневый сад, ровесник самой усадьбы. Здесь стоял волшебный – густой, сладковатый, тронутый осенью запах спелых яблок, лежащих под ногами разноцветным переливающимся ковром. Бжезинская подняла одно, потерла о тонкую лайку плаща, поднесла к губам, понюхала, затем откусила. Кисло-сладкий сок брызнул, заполнил рот, потек по подбородку, закапал, норовя испачкать одежду, но Элеонора ловко наклонилась, быстро достала салфетку, привела себя в порядок и доела яблоко аккуратно и элегантно, как ела всегда.

Зажав еще два яблока в кулаке, как камни для невидимой пращи, она вышла на берег, не боясь испачкать светлый плащ, уселась на начинающей желтеть траве и, машинально поглаживая пальцами глянцевый яблочный бок, задумалась, глядя на неспешный и величавый бег воды.

Река словно шептала что-то, давая советы, непрошеные, ненужные. И без нее Элеонора Бжезинская знала, что и как она будет делать. Минут через сорок она встала, отряхнулась, ловко бросила ставшие ненужными яблоки в реку и быстрым шагом пошла обратно к машине. В голове у нее был четкий план действий, не суливший пощады врагу.

Глава третья

1984 год

Эля Фалери

В полумраке комнаты таинственно мерцало зеркало. Зеркала вообще казались двенадцатилетней Эле чем-то волшебным. С той их стороны обитали сказочные эльфы. Вот только добрые они были или злые, девочка не знала, а потому каждый раз заглядывала в зеркало с некоторым испугом.

Впрочем, испуг никогда не оправдывался. В зеркале отражалось лишь прекрасное Элино лицо.

Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое –
От неизбежного.

Так писал поэт Мандельштам, которого очень любила мама. Десятилетняя Эля как-то попробовала почитать лежащий у маминой кровати пухлый томик, ничего не поняла, заскучала. Но эти строки, которые частенько цитировала мама, ей нравились. Мама, конечно, относила стихи к себе, но девочке хотелось думать, что они про нее, Элю.

Поразительно красивый ребенок. Так родителям говорили все, кто видел Элю впервые. И в год, и в три, и в пять, и в десять она была похожа на ангела. Ангел рос, менялась его фигурка, менялись пропорции лица, но внешность оставалась ангельской – большие, распахнутые миру ярко-голубые глаза, белокурые волосы, вьющимися локонами ниспадающие на плечи, тонкой лепки носик, и весь профиль точеный, словно вырезанный из алебастра.

Неземная девочка. Так называли Элю мамины знакомые. Маме нравилось такое определение. Она и сама была неземная – балерина Большого театра, пусть не прима, но весьма успешная, не кордебалет. Мама была тоненькая, как тростиночка, с выразительными глазами и подвижным лицом, которые могли изобразить любую эмоцию – от восторга до негодования.

Гневалась мама часто. На пролитый Элей суп, разбитую домработницей чашку или плохо выведенное с парадного платья пятно. Мамин гнев всегда был обращен на прислугу – домработницу, шофера, няню, но никогда на саму Элю или папу – сановного чиновника из Моссовета.

Благодаря папе у них была квартира в центре Москвы, служебная «Волга», личный «Фиат», штат шоферов и домработниц, няня для Эли, каракулевая шубка для нее же и соболиная для мамы. А благодаря маме в их доме всегда царила атмосфера праздника и бывали творческие люди, не дававшие «закиснуть», как она говорила.

Папа Мандельштама и балетных в доме не приветствовал, но и не возражал, потому что худенькая, легко взмывающая на пуантах ввысь мама характером обладала железным и мужа держала в кулаке. Она никогда не повышала голос, лишь изгибала бровь. Да еще глаза ее – огромные, черные, живые – умели по желанию хозяйки мгновенно наполняться слезами, прозрачными, как вода в горном озере. Эля думала, что, когда вырастет, обязательно научится у мамы этому фокусу, от которого папа терял запал и, кажется, весь набранный в грудную клетку воздух.