Твоя жена Пенелопа

Нина вздохнула, и глазам стало горячо. Не расплакаться бы – это уж совсем будет нехорошо. Не поймут ведь. Будут смотреть высокомерно и насмешливо. И Никите за нее неловко станет.

– Нин… Тебе что, плохо? – наклонился Никита к ее уху.

– Да… Что-то голова вдруг закружилась… Я на воздух выйду, ладно? Постою на крыльце.

– Мне с тобой?

– Нет, оставайся. Я сама.

Нина выскочила на крыльцо, жадно вдохнула звонкого сырого мартовского воздуха. Хотя особенного звона уже и не чувствовалось – солнце торопливо убиралось за верхушки деревьев, унося с собой все прелести весеннего дня. Еще и до сумерек далеко, но уже холодно. Хорошо, догадалась куртку на плечи накинуть.

Вдохнула еще, еще… И отпустило вдруг, и устыдилась своей же глупой обиды. Нет, чего это на нее нашло? Надо же, рассердилась на Льва Аркадьевича! И на Ларису Борисовну заодно! Прав, прав Никита – ей-то какое до всего этого дело? Может, им действительно нравится жить в потворстве-притворстве? Может, это такие интеллигентские штучки особые, ее простоте неведомые? Наоборот, учиться же таким штучкам надо, а не обижаться! Хотя… Как-то не хочется такому учиться… Пусть эти штучки будут сами по себе, а она – сама по себе. Потому что никогда Никите ничего подобного бы не простила! Да ни в жизнь!

Или простила бы? Да, наверное, трудно это… Бедная, бедная Лариса Борисовна. Жалко ее…

Вздохнула, задумалась. Мартовский ветер прошелся по лицу Нины, поднял волосы, бросил прядь на глаза. И вспомнилось вдруг, будто ветер принес с собою тот день из детства…

Ей тогда лет восемь было, кажется. А может, и меньше. Мама готовила на кухне обед, стояла над кастрюлей с бульоном, снимая ложкой мясную накипь. Вошла тетя Ляля, в халатике, с тюрбаном полотенца на голове, с насквозь проплаканным опухшим лицом. Открыла форточку, нервно прикурила сигарету. Мама недовольно повела плечом, но промолчала. Тетя Ляля докурила свою сигарету, вздохнула коротко, принялась чистить картошку, что-то напевая себе под нос. Вот тут маму вдруг и прорвало:

– Ляль! Да как ты можешь-то! После всего! Еще и ужин ему готовишь!

– Ты о чем, Лидочка? – не отрываясь от картошки, тихо спросила тетя Ляля.

– Сама знаешь о чем! Все-таки в одной квартире живем, друг у друга на виду! Я ж слышала вчера, во сколько твой Петр заявился… И как ты его встречала. И вчера, и третьего дня тоже… Что, загулял, да?

– Это не твое дело, Лидочка. Извини.

– Да не мое, конечно, кто ж спорит… А только не понимаю я тебя! Он гуляет, а ты ему картошку на ужин жаришь! Стыд ведь! Грех его покрываешь, значит! С кем он хороводится-то, хоть знаешь?

– Нет. Не знаю и знать не хочу. И вообще, у нас все хорошо, Лид. Спасибо, конечно, за участие, но… лучше не надо.

– Да как же, как же хорошо? Что я, не вижу? Чего хорошего-то, если он после кого-то – к тебе… Не противно, Ляль, нет? До меня доведись, я бы побрезговала…

– Да ну? – вдруг ехидно прозвучал голос тети Ляли, и тюрбан свалился на плечо от резкого поворота головы в мамину сторону. – Правда, что ли?

Мама застыла, не донеся до кастрюли плошку с квашеной капустой. Было что-то в голосе тетя Ляли действительно ужасно непривычное, злобно-уничижительное.

– Ты, Лидуша, уж не рассуждала бы со своей колокольни, ладно? Надо же, побрезговала бы она… Да ты хоть один денек своей жизни жила, как я? Да хоть часок?

И – выразительный кивок в сторону их комнаты, где сидел на тахте папа, уткнувшись в телевизионную новостную программу. Мама молчала, поджав губы. Вмиг лицо ее сделалось удивленно-несчастным, и мелко-мелко задрожали щеки… А тетя Ляля и не думала ее жалеть в своей злобной отповеди:

– Ну же, признайся, Лидуш? Ведь ни дня, ни часа не жила! А если бы ухватила денек или даже часок, тогда бы и поняла, где счастье, а где противно. Не тебе меня учить, Лидочка, ой не тебе… И все, и кончим на этом! Извини, если обидела…

Мама слегка дернулась, будто обжегшись пальцами о кастрюлю, но больше ничего тете Ляле не сказала. Зато долго плакала потом, ночью… Папа громко храпел, а мама плакала. Так горько плакала, что у нее, восьмилетней соплюхи, душа разрывалась. Даже хотела встать со своей кровати, подойти к маме, подластиться, но потом вдруг поняла – нельзя. Слишком уж плотен был вокруг мамы кокон ее несчастья, ее тайного горя-горюшка, ей пока непонятного. Лежала под одеялом, сжавшись в комок, испуганно смотрела в темноту, вспоминая странные тети-Лялины слова – ни дня не жила, ни часа…

За спиной хлопнула дверь. Нина вздрогнула, оглянулась. Никита…

– Ну как ты, Нин? Лучше тебе?

– Да, Никит, уже лучше.

– Тогда пойдем в дом? Холодно.

– Пойдем…

В доме звучало танго. Танцевали Лариса Борисовна и Лев Аркадьевич – очень красиво. Все сидели, глядели на них, как завороженные. Вот зазвучал последний страстный аккорд, и Лариса Борисовна томно прогнулась в спине, поддерживаемая сильной рукой мужа… Браво! Браво, аплодисменты! Гул одобрения! Очень красиво…

И снова застолье, шумное, веселое, и хмельной выкрик-всплеск подруги Ларисы Борисовны – полноватой стареющей красавицы Инны: