Твоими глазами

— Ты хочешь ответа. Ответы скрывают действительность. Вопросы приоткрывают её. Я проводила этот эксперимент несколько раз. Но до сегодняшнего дня только на самой себе. Каждый раз со мной происходило то же, что сегодня с тобой. Сначала приходит страдание. Через какое-то время я поняла, что оно имеет отношение к обстоятельствам сканируемых, это тело боли, коллективное тело боли. Потом начинаешь чувствовать, как люди давят на тебя. Именно в эту минуту ты забываешь о своём брандмауэре. И обнаруживаешь, что мы, люди, всегда прячемся внутри своей кожи. Потом иногда возникают, как это было у тебя, какие-то картины, которые, по-видимому, никак не связаны с конкретной ситуацией. Сцены времён войны, сцены из далёких исторических эпох. Иногда драматичные, иногда банальные. Иногда можно определить время и место. Иногда это невозможно. Крестьяне в поле. Пустыня. Горы.

— Откуда они?

— Не исключено, что сознание тоже коллективно. Непосредственно возле самих себя, за нашим собственным брандмауэром, мы прячем своё чувство индивидуальности. Когда мы начинаем освобождаться от этой оболочки, мы начинаем чувствовать других людей. Переживания других. Приближаемся к настоящей встрече с другими. Начинаем понимать, какую цену придётся заплатить за такую встречу. И это производит сильное впечатление. Надеюсь, это кое-что объясняет.

Мы смотрели на текучий людской поток. На этой стороне реки. На другой стороне. На людей, сидящих за столиками кафе. На людей за окнами домов.

— Что ты чувствуешь, — спросил я, — когда смотришь на людей?

— Страдание.

Она ответила, ни секунды не задумываясь.

— Почему страдание?

— Из-за одиночества. Чувства, что ты отделен от мира. От людей.

Я показал рукой на толпу.

— Вот обнимающиеся парочки. Вот родители, которые только что ходили с детьми за покупками. Друзья. Матери с новорождёнными в коляске. Мальчик с собакой, которую он очень любит. Не может быть, чтобы всё это было страданием. Может быть, это твоё собственное одиночество?

Во второй раз я увидел, как в ней вскипает гнев. Он нарастал постепенно, и в какой-то момент стало казаться, что он заполняет весь город.

Потом она сделала глубокий вдох, и гнев сразу стих. Она улыбнулась. Как если бы солнце разогнало тучи.

— Во всяком случае, нас тут двое, — сказала она. — Помнишь, что ты мне говорил? Что люди никогда не встречаются. Никогда. Так что если уж говорить об одиночестве, то хотя бы мы с тобой не одиноки.

Она засмеялась и взяла меня под руку.

На мгновение её смех показался мне какой-то брешью, тоннелем, ведущим в глубь её души.

— В следующий раз, — сказала она, — можешь привозить с собой брата.

* * *

Мама девочек красила низкий белый штакетник. Я подошёл к ней и встал за спиной.

— Полиция патрулирует институт каждый час круглые сутки по договорённости с Министерством промышленности и торговли, — сказала она. — В последние месяцы у них там постоянно дежурит машина. Боятся промышленного шпионажа. Там проводятся какие-то передовые медицинские исследования. Руководит ими женщина по имени Лиза Скэрсгор, она потеряла родителей в ДТП, когда ей было семь, воспитывали её дядя и тётя. Она возглавляет не только Институт визуализации. В её подчинении все учреждения, объединённые в так называемый Центр нейропсихологии. В нём работает двести сотрудников. В их структуре также большой отдел Технологического института, связанный с Датским техническим университетом. Вся информация о них имеет гриф секретности и не подлежит разглашению. Лиза — директор Центра. Профессор.

Она наносила быстрые, точные и при этом плавные мазки.

— Сегодня я видел Вторую мировую войну, — сказал я. — Внутри себя. У нас внутри может быть Вторая мировая война?

Светило солнце. Вокруг кустов роз у забора жужжали пчёлы.

— Война так и не была до конца осмыслена. Даже в Германии. Вопрос: «Папа, а что ты делал во время войны?» так и не прозвучал для всего общества. Если военные травмы не переработаны, если общество не спрашивает себя о том, что случилось, если жертв и палачей не заставляют встретиться и начать говорить, то травмы будут передаваться от родителей к детям и далее к их детям семь поколений подряд. А это двести лет. Вот на такой срок после войны где-то всё равно будут оставаться рубцы.

Было слышно, как девочки прыгают на батуте в саду позади дома.

— Массовое уничтожение, — продолжала она, — люди стали массово уничтожать людей, это началось всего лишь чуть больше сотни лет назад. Прежде людей истребляли эпидемии, голод и природные катастрофы. Об этом редко говорят. Но я иногда думаю: как это возможно?

Казалось, вокруг стали появляться мёртвые, рядом с нами, прямо на тротуаре.

— Это сто миллионов, — подвела она итог, — сто миллионов человек погибли на войне или вследствие войны и террора за последние сто лет.

— Если бы можно было заглянуть в общее человеческое сознание, — спросил я. — И если бы при этом пришлось почувствовать их страдание. Увидеть и почувствовать непосредственное страдание ста миллионов. Что тогда?

— Я изо всех сил постаралась бы этого избежать.

*

Оказавшись дома, я никак не мог найти себе места.