Твоими глазами

Она изменилась, это была уже не просто карта. Это была плотная атмосфера каких-то бессистемных чувств, мыслей и физических ощущений.

Казалось, я вошёл прямо в другого человека, в Симона.

При этом я осознавал, что не одинок в своём восприятии. Не только я всё это чувствовал. Лиза с Симоном чувствовали то же самое.

— Что это? — спросил я.

— Мы ещё не знаем, — ответила она. — Иногда это случается, иногда — нет. Скорее всего, тут совокупность факторов. Голография проясняет наше зрение, кеталар подавляет брандмауэр. Наш контакт друг с другом преодолевает эмоциональное разобщение. Эти факторы, а может, и ещё какие-то, создают впечатление, что ты проникаешь в сознание другого человека.

Я почувствовал прикосновение Симона. Он взял меня за руку. И Лизу. Он и её взял за руку.

— Мне страшно, — сказал он.

Шаг за шагом мы входили в свечение.

Сначала не было никакой надобности в словах. Мы чувствовали то, что чувствовал Симон. Впервые в жизни я понял, что это значит — оказаться на месте другого человека.

В поле восприятия возникло только одно ощущение. Неприятие. Человек, в сознание которого мы вступили, Симон, представлял собой в эту минуту одну сплошную конвульсию.

— Попробуй расслабиться, — сказала Лиза. — Ты же занимался спортом, ты знаешь, как снять напряжение тела.

Он попытался. Дыхание его было прерывистым и учащённым, я всем телом это чувствовал, словно это было моё собственное дыхание. Пульс был частый, я ощущал его как удары собственного сердца.

— Вот сейчас будет пропасть, — сказал он.

Всё развивалось очень быстро. Ощущение неприятия усилилось. Наше дыхание стало частым и поверхностным, стало казаться, что вот-вот — и мы задохнёмся. Сердце билось так часто, так напряжённо, что в голове пронеслась мысль, а не сердечный ли это приступ.

И тут открылась бездна. У светящейся фигуры исчезла опора, пол под ней провалился. Но при этом у нас возникло сильное зрительное расстройство и невозможно было с точностью сказать, что именно мы увидели. Вернее, это был сильный пространственный страх, страх, что нас затянет внутрь.

— К самому краю.

Это был голос Лизы. И тем не менее всё-таки не её голос. Это мог быть голос Симона. Или мой.

Мы стояли на краю.

В мире больше не существовало красок, все их выпила серая бездна.

— Что это такое?

Вопрос задал Симон. Но это был и мой вопрос, вопрос всех нас.

— Депрессия, — ответила она.

Ответила Лиза, но у нас в головах уже возник ответ ещё до того, как она это произнесла.

Мы держались за руки. Серый сумрак начал приобретать форму. Он превращался в ребёнка. Я увидел маленького ребёнка, брошенного, одного на голом полу. И не только увидел его, я стал, в ту же секунду, им самим.

Я разглядел его лицо. Это была младшая сестра Симона, Мария. Рядом с ней я увидел Симона. Они выглядели точь-в-точь как в детстве, когда мы с ними познакомились. Но они были одни. Их бросили.

Вдруг я понял, что именно так тогда всё и было. Вот так они и лежали, когда их мать находилась в бессознательном состоянии. Или когда оставались одни. Они подолгу плакали, и никто их не слышал. И в конце концов они переставали плакать.

Вот что промелькнуло перед моими глазами. Потом детей стало больше. Мы смотрели на группу детей или поверх их голов, постепенно их становилось всё больше, и пока эта толпа росла, увеличивалось и страдание, и я почувствовал, что мы приближаемся к тому месту, где существование человека поставлено под вопрос, мы приближаемся к безумию.

Меня кто-то резко дёрнул — это была Лиза, она оттолкнула нас от пропасти. И мы побрели прочь от неё, выбираясь из потока голубого света.

* * *

Мы сидели на своих местах. Симон поднял руку и с удивлением посмотрел на неё: она тряслась, и он ничего не мог с этим поделать.

Если бы я поднял руку, она дрожала бы точно так же.

— Почему, — спросил он, — почему я так дрожу?

— Мы были на краю бессознательного, — ответила она. — Это имеет свою цену.

— Я увидел все свои предательства, — сказал он. — Когда я предавал самого себя и других. Я всё это увидел.

Он говорил как в детстве. Именно так он говорил, когда был ребёнком.

Не то чтобы его голос или слова были детскими, вовсе нет.

Дело было в его искренности, это была искренность ребёнка. Таким он и был в раннем детстве. Совершенно открытым. Много лет спустя, когда я смог облечь это понимание в слова, я понял, что тогда он был просто воплощением открытости.

Это тогда поражало детей и взрослых. Никто из детей в детском саду или где-нибудь на окраине Кристиансхауна, где мы гуляли, ни разу не ударил Симона, да и не припомню, чтобы его кто-нибудь дразнил. Это невозможно было себе представить.

Помню, я нередко замечал, как взрослые иногда смотрят на него как-то по-особенному. Словно никак не могут чего-то понять.

Словно, сталкиваясь с этой присущей Симону открытостью, они испытывают замешательство.

Этой его открытости время, судьба и обстоятельства жизни положили конец.

И сейчас, спустя столь короткое время после его попытки самоубийства, она опять обнаружилась.

— Что случится, — спросил он, — если я ступлю туда? В бездну? В бессознательное? Если позволить себе упасть?