Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса

В творчестве самого Скаррона рядом с актерским романом мы находим произведения, раскрывающие другие стороны того же более широкого комплекса народно-праздничных, гротескных и пародийных форм и образов. Таковы его бурлескные поэмы, гротескные комедии и в особенности его «Вергилий наизнанку» («Virgile travesti»). Он описывает в стихах Сен-Жерменскую ярмарку с ее карнавалом [67]. Наконец в его знаменитых «бутадах капитана Матамора» имеются почти раблезианские образы гротескного типа. Так, в одной из бутад Матамор заявляет, что ад – его винный погреб, а небо – его кладовая для продуктов, небесный свод – его постель, спинки постели – полюса, а бездны вод – его ночной горшок («et mon pot 'a pisser les abimes de l’onde»). Нужно сказать, что пародийные травестии Скаррона (особенно «Вергилий наизнанку») уже далеки от универсальных и положительных пародий народной культуры и приближаются к узким и чисто литературным пародиям нового времени.

Все разобранные нами явления относятся к доклассической эпохе XVII века, то есть к эпохе до царствования Людовика XIV. Влияние Рабле сочетается здесь с еще живыми непосредственными традициями народно-праздничного смеха. Поэтому и Рабле не казался еще чем-то исключительным и ни на что не похожим. В дальнейшем этот живой контекст, в котором воспринимался и которым освещался Рабле, почти совсем отпадает. Рабле становится одиноким и странным писателем, нуждающимся в особых истолкованиях и комментариях. Это нашло очень яркое выражение в знаменитом суждении о Рабле Лабрюйера (La Bruy`ere). Соответствующее место в его книге «Характеры или нравы этого века» («Les Caract`eres, ou les Moeurs de ce si`ecle», 1688) появилось только в пятом издании и, следовательно, относится уже к 1690 году. Приводим это место в подлиннике с последующим подробным анализом текста:

«Marot et Rabelais sont inexcusables d’avoir sem'e l’ordure dans leurs 'ecrits: tous deux avaient assez de g'enie et de naturel pour peuvoir s’en passer, m^eme `a l’'egard de ceux qui cherchent moins `a admirer qu’`a rire dans un auteur. Rabelais surtout est incompr'ehensible: son livre est une 'enigme, quoiqu’on veuille dire, inexplicable; c’est une chim`ere, c’est le visage d’une belle femme avec les pieds et une queue de serpent ou de guelque autre b^ete plus difforme; c’est un monstrueux assemblage d’une morale fine et ing'enieuse et d’une sale corruption. O`u il est mauvais, il passe bien loin au del`a du pire, c’est le charme de la canaille; o`u il est bon, il va jusques `a l’exquis et `a l’excellent, il peut ^etre le mets des plus d'elicats» [68].

В этом суждении сформулирована с полной четкостью «проблема Рабле», как она стояла в эпоху зрелого классицизма. Точка зрения эпохи – «эстетика эпохи» – нашла верное и адекватное выражение в этом суждении Лабрюйера. Притом не рационализированная эстетика узких канонов и литературных манифестов, а более широкое и органическое эстетическое восприятие эпохи стабилизации говорит здесь его устами. Поэтому важно проанализировать это суждение.

Прежде всего творчество Рабле представляется Лабрюйеру двойственным, двуликим, но ключ к объединению двух гетерогенных сторон этого творчества для него уже потерян. Их соединение в одном произведении у одного автора представляется непонятным (incompr'ehensible), загадочным (une 'enigme) и необъяснимым (inexplicable). Одну из этих несовместимых сторон Лабрюйер характеризует как «грязь» (l’ordure), как «грязную испорченность» (sale corruption), как «утеху для сволочи» (charme de la canaille). Притом в этой отрицательной стороне своего творчества Рабле далеко выходит за пределы самого худшего (il passe bien loin au del`a du pire). Другую, положительную, сторону его творчества Лабрюйер характеризует как «гений и оригинальность», как «натуру» (g'enie, naturel), как тонкую и изощренную мораль (morale fine et ing'enieuse), как изысканность и превосходство (l’exquis et l’excellent), как тончайшее блюдо (les mets des plus d'elicats).