Мелочь: интересно сравнить стихи В. Маяковского в отдельных футуристических сборниках 1912–1915 гг. («Садок Судей», «Дохлая Луна», «Требник Троих» и др.), с теми же стихами, собранными в его книжке «Простое, как мычание». Как он причесался знаками препинания, принял вид пообыденной, отказался от невинных ребусов (почему-то так сердящих госпожу Публику), вытянул строки в приличный им ряд! Если раньше он писал, как его левая нога хочет:
то теперь он уже членоразделен, вразумителен, причесан:
Мелочь, но характерная (их-десятки); футуризм не хотел более загромождать свою правду ненужной скорлупой фокусов. «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом», — истина тысячелетняя; а футуризм был уверен, что свеча им зажжена. И он пожелал, чтобы сосуд был прозрачный.
Два слова об этом «сосуде»; я здесь не вхожу в подробное его изучение. Но тот, кто войдет, увидит: В. Маяковский имеет свою форму, свою рифму, свой словарь, и, внимательно вглядываясь в них, придет с другого конца к прежнему выводу о Хоме Бруте и Вещи. Он-тяжеловоз русской поэзии. С тяжело пригнутой к земле головой, упорно и трудно работает он над перебойным ритмом, над ломанными строками (почти всегда, однако, размещающимися в обычное «четверостишие»), над тяжелыми, долу гнетущими, искусственными, подлинно машинными, «вещными» рифмами. Все эти «разговаривать» и «варево», «тех никак» и «техника», «хоботом» и «гроба том», «храбрости» и «раб рости», «излив там», и «лифтом», «выстрелу» и «ввысь стрелу» и так далее, сплошь, без отдыха себе и другим, — слишком характерны, чтобы не быть тесно связанным с внутренней сущностью поэзии В. Маяковского.
«Вещность» рифмы тесно связана со «словарем» поэта; и «словарь» его-такой же, вещный, мясистый, крикливый. Сам он описывает, как «гриммируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь» (тому самому городу, поэт которого-он), — а у поэта
Но он, В. Маяковский, поэт улицы-не размок в плаче и ветчине; он смело остался на улице, взял и «сволочь», и «борщ», и еще им подобные-и построил на них остов своей поэзии. Он «крикогуб», он груб-и это его показная внешность; а под этой оболочкой, быть может, таится «душа прямо геттингенская». Откуда вы знаете: может быть-
Может быть. Но тем более верно тогда и мое понимание футуризма, как падающего под тяжестью вещности, тяжкой Вещью обремененной души. Ибо если Владимир Маяковский есть лишь современное воплощение Владимира Ленского, то какова же власть ведьмы, сумевшей геттингенскую душу поэта облечь в желтую кофту бурсака Хомы Брута!
«Вещные» рифмы; «мясистый» словарь; нежная душа. Словом-борщ из незабудок. Что бы ни прикрывалось этим, — душа геттингонца или душа бурсака, — но следствие их: «тяжеловозость». «Оковала земля окаянная»! В. Маяковский-ломовой извозчик поэзии, тяжело громыхающий по булыжным мостовым города «души своей незабудки». И сам он откровенно признает свою тяжеловозость, хотя и метит в других:
Целит в других, а попадает в себя; ибо если поэту часто дано «легко разжать уста», то «поэт» этот во всяком случае! — не В. Маяковский. Этот-тяжело ворочает челюстями, разгрызает камешки, и, быть может, лишь в трансе «крикогубости» видит спасение от давящей его и здесь «вещности». Варит «борщ из незабудок», а получает борщ мясной, густой, уваристый, бурсацкий, тот самый борщ из топора, который сварил когда-то бравый солдат народного «буффа».
XV. Две «мистерии»