Но много больше, уповаю: во успеяние приводить внутреннюю пустыню, так как в ней нет уже ни какого утешения, которое имеется в мире сем, чем бы возмогла душа суетным заняться. Так как рукоделие излишнее непотребно, риз тоже, пойти для увеселения не к кому, разглагольствовать не с кем, никто не посетит, не имеешь трапез соутешающихся и утешающих брашен, разве одного твоего ученика (и странника) и сурового постного насыщения; ужас от бесов, скука и тоска от уединения всегдашнего и неисходного, страх смертный, беспрестанно в душу входящий, страша звериным нападением, ядовитых гадов уязвлением и умерщвлением, и от злых людей убиением; скудость во всем, нищета крайняя, недостаток везде, приболезненная хижина, ничего же в себе не имущая разве малых книг, в них же всю свою отраду имеешь и утешение. О друзьях своих жительстве не слышит. О родственниках здравии не знает. О любимых своих вести не имеет. И все приятное бывшее от него удалилось, единым словом: мертвым стал мир ему, и он миру. Нет о чесом временном порадоваться, или им же бы помрачался ум, отметая от Бога, но присно вся мысль, ум, память и все чувство, и весь человек в Боге бывает погружен, наставляясь к Нему чрез единое размышление и смотрение Премудрости, Величества, и Промысла Его, который в творении Его. И как две книги имеет пред собою развернутые во всегдашнее время, — небо и землю, — смотря в них и удивлялся, коль велик и премудр есть Бог наш. К Нему же Единому и вопиет, печалуя день и нощь, и прося припадает, да укрепит и сохранит его до конца жизни в таком жительств, которое приял выше сил своих Его ради.