Преподав новичкам первоначальные наставления, стараются вести их к большему совершенству, при этом лучше узнавая — истинное или притворное у них смирение. А для более удобного достижения этого учат их не скрывать из–за ложного стыда никаких сердечных помыслов, а тотчас, по возникновении их, открывать старцу своему и в суждении о них не доверять своему мнению, а считать худым или добрым только то, что старец признает таким. Оттого хитрый враг ни в чем не может уловить молодого монаха, как неопытного, ничем не может обольстить того, кто полагается не на свое, а на старцево суждение, и не может враг убедить скрывать от старца свои внушения, бросаемые в сердце как огненные стрелы. Иначе хитрый дьявол никак не может обольстить и низложить молодого монаха, если не убедит его — по гордости или стыдливости — скрывать свои помыслы от старца. Это общий и ясный признак дьявольского внушения, если мы стыдимся открыть его старцу.
Что касается послушания, то младшие без ведома или позволения старца не только не смеют выходить из кельи, но не решаются самостоятельно удовлетворять и общую естественную нужду. Поэтому все, что ни приказывает старец, они без всякого исследования спешат исполнить как божеское повеление, так что иногда с
\\40// полным доверием, усердием, без всякого колебания принимаются за исполнение невозможных приказаний и из уважения к своему старцу не думают о невозможности его приказания
Также не буду я говорить о том трудном и высоком воздержании, которого мы не можем сохранить ни по климату, ни по нашей немощи; ибо они считают величайшим наслаждением, если на трапезе братьям предлагается вареная дикая капуста, приправленная солью. Скажу только о том, сохранению чего не может нам воспрепятствовать ни немощь плоти, ни климат, если только не будет в нас слабодушия и хладнокровия.
Итак, сидя в кельях своих и занимаясь рукоделием и размышлением, как только услышат звук ударяющего в дверь, который зовет их на молитву или к какому–либо делу, каждый тотчас выходит из своей кельи, так что занимавшийся письмом бросает писать на том месте, где застанет его призыв, не смея даже докончить начатой буквы, потому что они не столько заботятся о совершении дела и своей пользе, сколько о том, чтобы доказать свое послушание, которое они предпочитают не только рукоделию, чтению, молчанию, покою в келье, но даже всем добродетелям
\\41//
Излишним считаю упоминать о том правиле их, по которому никто не должен иметь своей коробки, корзины и ничего такого, что нужно было бы запирать как собственность. Знаем, что они живут в такой скудости, что кроме рубахи, небольшой епанчи, полусапог, милоти и рогожи ничего не имеют. А в иных монастырях это правило столь строго соблюдается, что никто не смеет ничего назвать своим, и считается большим преступлением для монаха говорить: это — моя книга, моя письменная доска, мой грифель, моя одежда, мои полусапоги. За это он должен принести покаяние, если случайно, по неосторожности или по неведению, произнесет такое слово.
Хотя иной своим рукоделием приносит столько пользы монастырю, что прибыли от того достаточно на содержание не только его, но и многих других, однако никто не хвалится своими трудами и из прибыли ничего не присваивает себе, а каждый берет для себя только два хлеба[6], которые там можно купить всего за три динария. Между ними никто даже и в мысли не присвоит себе частного дела в свою пользу. Хотя каждый все имущество, находящееся в житницах монастырских, счита-//
\\42//ет своим общим достоянием и как владелец всего должен всячески заботиться обо всех вещах монастырских, однако всякий, чтобы сохранить добродетель нищеты, удаляется от всего, считая себя больше странником, питомцем монастыря и служителем, нежели владельцем вещей.