Творения. Часть II. Толкование на пророка Исаию

Такое смятение простирается не только на познание, но и на дела, так что «суть путие мнящиися прави быти мужу, обаче последняя их зрят во дно адово» (Притч. 16, 25) и «есть праведный погибаяй во своей правде, и есть нечестивый пребываяй во своей злобе» (Еккл. 7, 16). Ибо ежели есть что неудобопостижимое, то к сему роду принадлежит и истинная праведность. Почему и Соломон сопричисляет как равночестное к одному разряду: «И уразумети притчи и темное слово, речения же премудрых и гадания; и уразумети правду истинную и суд исправляти» (ср.: Притч. 1, 6, 3). Посему многие по опрометчивости произносят суждения разноречивые, потому что прежде, нежели составлено понятие на достаточном и прилежно исследованном основании, с безрассудной поспешностью дают свое согласие на всякое мнение. Обыкновенно же думают, что естественная сила диалектики всего более может доставить это, то есть научить, как подробно разбирать свойства предметов, распознать однородное и различить противоположное. Посему–то сознававший себя сведущим божественную диалектику сказал: «да усладится» Тебе «беседа моя» (ср.: Пс. 103, 34). Диалектика же любопрителей, которые берутся за предметы с охотой поспорить, не только неприятна, но еще огорчает.

Но из трех сочетаний: света и тьмы, доброго и лукавого, горького и сладкого — все ли они составляют одно в подлежащем или различны между собой по роду? Что до простого смысла, то ясно, что «лукавым» означается испорченность нравов, а «прекрасное» , как определяют, есть благо, достойное похвалы. Опять, «тма» есть воздух, лишенный света, а «свет» — сущность, рассевающая тьму. И еще: «сладкое» есть мягкость влаги или сока, услаждающая чувство вкуса; а «горькое» есть то, что при вкушении жестко действует на вкус. Итак, по простому разумению, вещи сии весьма много различествуют между собой. И кто же до того безумен, чтобы среди глубокой ночи стал называть тьму светом и, когда у него глаза ничего не различают во тьме, представлять, что он озарен светом? Кто, чувствуя неприятность при вкушении горького, станет утверждать, что ощущает приятность сладости? Кому, имея глаза, трудно распознать чувственную красоту? Она, взаимной соразмерностью частей и наружной доброцветностью, сама собой и естественно привлекает к себе всякого встречающегося, между тем как безобразное само собой производит в зрителях отвращение.

Но кажется, что речь здесь идет не о познаваемом чувственно. А поскольку «заповедь Господня светла, просвещающая очи» (Пс. 18, 9) и слово Божие — «светилник ногама» праведника (ср.: Пс. 118, 105), то не живущий добродетельно, но погрязший в плотских страстях будет такой человек, который жизнь во грехе возлюбил, как некоторый свет, а жизни по заповеди Господней отвращается, как тьмы. И кто словес Божиих, которые «сладки гортани» праведного «паче меда» для духовного его вкуса (ср.: Пс. 118, 103), отвращается по трудности заповедываемого, охотнее же избирает легкость удовольствия, тот называет горькое сладким и сладкое горьким. Таким же образом надобно рассуждать и о прекрасном, что истинно прекрасное есть соразмерность в душе, доблестно настроенной. Ибо добродетель есть какая–то середина и соразмерность; а излишек и недостаток, в ту или другую сторону выступающий из пределов добродетели, есть уже неумеренность и безобразие. Так, мужество есть середина, излишек его — дерзость, а недостаток его — робость. Следовательно, красота души есть соразмерность в добродетели, а безобразие — нарушение меры вследствие порока. Посему пророческое слово называет жалкими тех, которые избирают порок, как нечто доброе, и избегают добродетели, как лукавства.