Творения преподобного Максима Исповедника. Книга I. Богословские и аскетические трактаты

Эти общие экклесиологические соображения позволяют нам лучше понять одну из главных причин борьбы между преп. Максимом и его судьями. Она проявляется очень ясно в эпизоде беседы преподобного с посланцами патриарха Петра, которые вопрошали старца: «Какой церкви ты? Византийской, Римской, Антиохийской, Александрийской или Иерусалимской? — Вот, все [эти церкви] с подвластными [им] епархиями объединились между собой. Итак, если ты, как говоришь, принадлежишь к кафолической Церкви, то соединись со всеми, чтобы, вводя в жизнь новый и странный путь, не подвергнуться тому, чего не ожидаешь». С точки зрения эмпирической «экуменичности» посланцы имели все основания так утверждать: православная оппозиция была практически полностью разгромлена. И даже Рим в лице нового папы Евгения пошел на компромисс — единение церквей состоялось на основе совершенно безликой формулы: «два действия по причине различия природ во Христе и одно — вследствие соединения их». Этой точке зрения преп. Максим противопоставил другую: «Бог всяческих объявил кафолической Церковью правое и спасительное исповедание веры в Него, назвав блаженным Петра за то, что он исповедовал Его». Таким образом, только , то есть Православие, может сообщить органическое единство Телу Христову. Это «правое и спасительное исповедание» и есть онтологическая основа соборности, и эмпирическая «экуменичность» может зиждиться только на ней. И недаром преподобный ссылается на св. Апостола Петра, который, как «Камень Церкви», выражает данную онтологическую соборность — зиждясь на таком «Камне», все местные церкви и обладают полнотой благодати, но она исчезает, если в основу полагается эмпирическая «экуменичность» или юридически понятая идея «первенства», характерная для позднейшего католичества[186]. Поэтому для преп. Максима борьба за Православие была и борьбой за соборность Церкви.

Вторая существенная черта, обнажающаяся в столкновении преподобного и его оппонентов, неразрывно связана с первой. Ее можно обозначить как противоположность «церковной икономии» и «православной акривии».

Вообще для византийской церковной истории характерно наличие двух партий, которые отражали совсем разное понимание отношения Церкви и мира. На протяжении значительного периода этой истории прослеживается оппозиция двух церковных партий: «зилотов» (или «ригористов») и «политиков» (или «икономистов»). Первые настаивали на неукоснительном и точном соблюдении всех канонов, а вторые признавали возможным послабление их ради пользы Церкви. «Ригористическое» направление представлено было в основном монашеством, а «икономическое» — высшей церковной иерархией. В борьбе партий значительно чаще брали верх «политики», чем «зилоты», и «икономия» во многом торжествовала над «акривией»[187]. Эта борьба велась преимущественно в сфере канонической и нравственно-этической, но едва уловимыми нитями она была связана и со сферой догматики, то есть с вышеуказанной противоположностью. Высшая церковная иерархия в Византии была как бы своего рода «буфером» между Церковью и государством (и вообще внешним миром); она принимала на себя мощные удары «мира сего», смягчала их и делала возможным земное бытие Церкви. Но именно поэтому высшая иерархия в наибольшей степени подвергалась процессу обмирщения, если, конечно, брать основную массу иерархов, а не таких светочей Церкви, как свв. Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и др. Вследствие этого принцип «икономии» часто распространялся не только на каноническую сферу, но и на область догматическую. Примеров подобного «догматического икономизма» в эпоху тринитарных, христологических и иконоборческих споров можно привести сколько угодно. Против него и восстал преп. Максим.