Творец

Я блуждал в лабиринтах своих мыслей, пытаясь сойти с тропы сомнения. Все было настолько реальным и фееричным, что я отказывался признавать это сном моего разума. Я решил сдаться ему, решил, что Мари права — то, что люди признают психическими расстройствами, не обязательно должно иметь мрачный окрас. Может, это и не ограничение вовсе, может, это прорыв в запредельность, в неизведанность и безграничность. Ведь как можно знать наверняка о чем-либо, пока не изведаешь это на себе. Я решил рискнуть всем, я выбрал любовь, и мне неважно было вымышленная она или нет.

Пока я странствовал в лабиринтах своего разума, Мари разглядывала мои работы.

— Скажи, а как же ты их нарисовал, если в нашем мире таких чудиков не существует? Ты был в других мирах, да?

— Был Мари, был. И тебя когда-нибудь туда отведу.

— А где находятся эти миры? — восторженно вопрошала Мари.

— В моем воображении.

— То есть ты их сам придумал?

— Ну да.

— Тогда получается — ты волшебник, — пропела она мечтательно. — Я знала, что когда-нибудь тебя отыщу. Бродила по городу и ждала когда встречу.

Мы лежали так довольно долго, я любовался моей грезой, она картинами на стенах. Но вот она вдруг резко села на постели и в глубокой задумчивости спросила:

— А в какой момент они появляются в твоем мире, только после того, как ты их нарисуешь?

— Именно так.

— Но если их изначально нет нигде, то как они возникают в твоей голове?

— Я рисую их по своему образу и подобию.

— Что всех?!

— Ну да.

— Но они же абсолютно разные! — поражалась моя фея. — Этот вот хмурый, этот мечтательный, а вот та девочка и некоторые ее сестры вообще выглядят надменными.

— Даже эта глиняная баба, — сказал я, вставая с дивана и беря в руки сосуд в виде женской фигуры, — с разного ракурса и под разным освещением, кажется иной, что уж говорить о живом человеке.

— Ты такой умный! — восторгалась Мари.

— Ну что ты, — рассмеялся я, — меня тоже частенько корят за то, что я несу несусветную чушь.

— Я никогда, никогда не буду тебя корить, — серьезно заявила Мари. — Я буду только любить тебя.

Глава 12

Мы были абсолютно счастливы. Еще ни разу в жизни мне не хотелось стать кем-то особенным, сотворить нечто невообразимо прекрасное или преодолеть абсолютно любые трудности для кого-то. Всю свою жизнь единственным объектом любви для меня служил я сам. Только мое мнение и мои интересы брались в расчет. Теперь же, я напрочь забывал о себе и своих нуждах. Я желал только одного — погрузиться с головой в этот невозможный, изящный, аметриновый ее образ.

Я мог часами сторожить ее утренний сон, а потом распутывать свалявшиеся пряди, расчесывать, пока они не станут отливать шоколадным лоском. Я прятал ее крошечные, упругие грудки и чуть покатые бедра в белоснежные облака пены, я поливал ее теплой водой, затем растирал до розо-мраморных пятнышек хрупкое тельце, большим махровым полотенцем. Брал на руки, нес на диван и кутал во все пледы и покрывала, поил чаем, кормил мороженым. Я любил ее, любил так, как никогда прежде никого не любил — осторожно, волнительно, боясь сломать мой нежный юный цветок. И в то же время мучительно вожделел. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться ею, особенно так сдерживаясь. Но и позволить себе ослабить удела моей одержимости я тоже не мог, боялся. Мари с пугающей решимостью растворялась во мне, и я опасался очернить ее своей похотью, особенно в такие моменты, когда она становилась моим зеркалом, когда вбирала меня без остатка, каков бы я в ту минуту не оказался.

Она обожествила меня, она, как и я, хотела только одного: стать сосудом, в который я мог бы изливать свою любовь. Такая самоотрешенность и полное растворение во мне и моем искусстве было в новинку для меня. Еще ни разу меня не любили так чисто и искренне.

Но самым чарующим оказалась возможность дарить. Ласку, нежность, заботу, все мысли и тайны. Возможность делиться тем, что прочие отвергали, считали дикостью и бредом. Мари оказалась особенной. Мы были словно два кувшина, переливающих свое содержимое друг в друга.

Она любила, когда я ее рисовал. Ей казалось, что так она, путешествуя, попадает в такие миры и пространства, о которых и подумать прежде не могла. И я писал ее и лепил. Я изображал ее в окружении пышных садов, где ветви деревьев ломились от плодов, а птицы, что облюбовали их, были самых диковинных окрасов. Я строил для нее город, походящий на дворец, что уже когда-то писал. Я наряжал ее в прекрасные струящиеся одежды, дарил в своих живописных мечтах немыслимые сокровища. Ее аметриновую обитель охраняли исполинских размеров животные, с кошачьей грацией и драконьей чешуей. Она просила, населить город красивыми людьми, я населял. Она мечтала о реках полных рыбы и полях с плодородной почвой, и я рисовал ей взошедшие нивы и рыбаков с сетями, рвущимися от улова.