Творец

– Да помню, помню, – отмахнулся от Сени Г., уставившись на меня в упор. – Как же вы, молодой человек, не распознали в своей новой знакомой тугомыслия? – осуждающе изрек он. – Или, может, распознали, но польстились на ее прелести и решили заключить сделку с совестью?

– Что?! – снова воскликнул я, с трудом сдерживаясь от желания вмазать уроду по его глянцевым стеклышкам.

Меня снова спас Сеня.

– Послушайте, доктор, ведь вам как никому другому должно быть известно, что душевнобольные могут быть весьма убедительны. Здесь она играет одну роль, потом раз, декорации сменились и роль уже другая. Она была странной, не спорю, но мой друг решил, что она просто интересничает, таинственность нагоняет. И потом, нельзя же без должного опыта разглядеть в непосредственности болезнь. Он знаете, не особенно разборчив в барышнях – шепнул Сеня Г. на ухо.

– Вы хоть понимаете, что ее родители могут подать на вашего друга в суд?

– За что?

– Вы знаете, она ведь вернулась к нам, как бы это сказать… Немного поврежденной, – процокал Г.

– Но вы не станете придавать это огласке, верно? – нарочито приторно спросил Сеня. – Скандал вашему интернату ни к чему.

– Мари ждет вас на улице, самая дальняя беседка справа. У вас полчаса на прощание. И чтобы я больше не видел здесь вашего друга.

Г. удалился, размашисто загребая руками, словно пытался уплыть от неудобных посетителей как можно скорей.

– Что ты разузнал? – накинулся я на Сеньку, как только врач скрылся за поворотом.

– Ее родители доморощенные бизнесмены, Мари их единственная дочь. Когда выяснилось, что у нее какое-то мудреное отклонение в психическом развитии, мать сама чуть не спятила. Г. говорит, она еще та истеричка, и по ней тоже дурка плачет. Отец состряпал для дочери мини мирок в границах своей двухэтажной квартиры, но девочка не могла жить взаперти, а на улице, по мнению родителей, она вела себя неадекватно. Им бы сменить место жительства, за город перебраться, но, как видно, работа в городе оказалась важнее благополучия дочери. Когда Мари шел восьмой год, было принято решение определить ее в интернат, и вот уже шестнадцать лет она живет здесь. Эти стены стали ей родным домом, Г. вместо отца, медперсонал как бабки и тетки, а остальные подопечные как сестры. Она не знала другой реальности, кроме той, что ей показывали, Ви.

– Но теперь знает!

– Да, только она не понимает, как ей с этим быть.

– Она или ее подопечные?

– Ви, твой гнев понятен, она казалась тебе вполне нормальной и даже особенной, но ее инаковость – это болезнь.

– Или прозрение.

– Вопрос спорный, но я, конечно, скорее соглашусь с тобой. Так или иначе, она признана недееспособной, у нее есть опекуны, и они категорически против того, чтобы Мари общалась с кем-то вне интерната.

– Почему? Ведь это сделало бы ее жизнь почти нормальной.

Сеня немного подумал, потом вздохнул и стал тяжело выуживать из себя слова.

– Я тянул не просто так. Я позвонил сюда, когда ты спал, после нашей попойки. Сказал им, что у Мари появился друг, что он хотел бы навещать ее. Я просил телефон ее опекунов, но мне его не дали. Тогда я просил главврача самого переговорить с ее родителями. Я тянул, потому что ждал ответа от них.

– И что?

– Они отказали.

– Почему?

– Они не объяснили, просто отказали и все.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Постарайся уговорить ее принимать пищу. Если после нашего визита она пойдет на поправку, я смогу убедить Г. в том, что ты ей необходим. А он в свою очередь ее родителей, – проговорил Сеня, выводя меня на улицу.

В дверях мы столкнулись с группой шумных постояльцев. Неопрятные личности в нелепых обносках по-идиотски разевали рты и таращили пустые, испуганные и озлобленные глазища словно звери.

От соприкосновения с этим паноптикумом меня аж в холод бросило. В одно мгновение я испытал и жалось, и отвращение, и неловкость за собственную нормальность. Странно и неестественно я ощущал себя в этом доме изгоев. Мне казалось, я слышу, как из ущербных голов, нависших надо мною, доносится реквием. А когда один из убогих предложил мне обсосанный леденец, меня замутило. Я чуть было не наблевал добросердечному психу на дырявые резиновые тапки.

Спас меня от унижения конечно Сеня, он подхватил мой локоть и дернул на себя в тот момент, когда непредвиденное случилось. Весь завтрак достался рассаженным в кадках ноготкам.

– Давай иди, она, должно быть, в одной из беседок, – проговорил Сеня, подавая мне салфетку.

– А ты?

– Подожду тебя здесь.

Я направился в сторону небольшой площадки с крытыми скамьями, которые пустовали по причине моросящего дождя. Мари сидела на самой дальней. Подобрав колени к подбородку, она мерно раскачивалась, глядя перед собой пустыми, потухшими глазами.

«Что делает эта роза среди зарослей чертополоха, – подумал я, разглядывая мою Мари, – неужели же врачи и сами родители не видят, что ей здесь не место?!»