Творимая легенда

Настал день похорон. На фабриках работы стали. Было ясное небо, и под ним торжественно-шумная толпа, и легкие струйки ладана, пышное благоухание которого смешивалось с легким запахом лесной гари. Гимназисты забастовали и пошли на похороны. Пришла и часть гимназисток. Робкие девочки остались в своей гимназии.

Дети из триродовской колонии решили идти на похороны. Они принесли два венка – речные желтые травы, еще сохранившие на своих восковых лепестках переливные огоньки ранней влаги. Пришли и тихие дети. Они держались отдельно и молчали.

Вся полиция города была на похоронах. Даже из уезда были вызваны стражники. Как всегда, в толпе вертелись мелкие провокаторы.

Торжественно и спокойно двигалась толпа. Над толпою колыхались венки, – пестрели красные цветы, красные веяли ленты. Вокруг ехали казаки. Они смотрели угрюмо и подозрительно, – были готовы усмирять. Слышалось пение молитвы. Каждый раз, когда затихшее пение возобновлялось, казаки чутко прислушивались. Нет, опять только молитва.

Елисавета и Триродов шли в толпе за гробом. Они говорили о том, что восторгает жаждущих восторга и ужасает жаждущих покоя. Остры были Елисавете все впечатления на острых щебнях пыльной и сорной мостовой.

Длинная была дорога. И строгое, и стройное длилось пение. Потом кладбище, – унылое ожидание на паперти, – поспешное отпевание.

Казаки спешились, но по-прежнему держались тесным кольцом вокруг толпы.

Вынесли гроб из церкви. Опять заколыхались венки. И опять несли долго и пели.

Вдруг усилился женский плач, – женский плач над раскрытою могилою. Учитель Бодеев встал у изголовья. Своим визгливо-тонким, но далеко слышным голосом он начал было:

– Товарищи, мы собрались здесь, у этой братской могилы…

Подошел жандармский офицер и сказал строго:

– Нельзя-с. Прошу без речей и без демонстраций.

– Но почему же?

– Нет, уж очень прошу-с. Нельзя-с, – сухо говорил офицер.

Бодеев пожал плечами, отошел и сказал досадливо:

– Покоряюсь грубой силе.

– Закону, – строго поправил офицер в голубом мундире.

Теснясь у могилы, подходили один за другим и бросали землю. Сырая и тяжелая, земля гулко ударялась о тесные гробы.

Засыпали могилу. Стояли молча. Молча пошли.

И вдруг послышался чей-то голос.

И уже вся толпа пела слова гордого и печального гимна. Угрюмо смотрели казаки. Послышалась команда. Казаки быстро сели на коней. Пение затихло.

За кладбищенскою оградою Елисавета сказала:

– Я хочу есть.

– Поедемте ко мне, – предложил Триродов.

– Благодарю вас, – сказала Елисавета. – Но лучше зайдемте в какой-нибудь трактир.

Триродов глянул на нее с удивлением, но не спорил. Понял ее любопытство. В трактире было людно и шумно. Триродов и Елисавета сели у окна, за столик, покрытый грязноватою, в пятнах, скатертью. Они заказали холодного мяса и мартовского пива.

За одним из столов сидел малый в красной рубахе, пил и куражился. За ухом у него торчала папироска, там, где приказчики носят карандаш. Малый приставал к соседям, кричал:

– Пьян-то кто?

– Ну, кто? – презрительно спрашивал от соседнего стола молодой рабочий.

– Пьян-то я! – восклицал пьяница в красной рубахе. – А кто я, знаешь ли ты?

– А кто ты? Что за птица? – насмешливо спрашивал молодой рабочий в черной коленкоровой блузе.

– Я – Бородулин! – сказал пьяница с таким выражением, точно назвал знаменитое имя.

Соседи хохотали и кричали что-то грубое и насмешливое. Малый в красной рубахе сердито кричал:

– Ты что думаешь? Бородулин, по-твоему, крестьянин? Рабочий в черной блузе почему-то начал раздражаться.

Его впалые щеки покраснели. Он вскочил с места и крикнул гневно:

– Ну, кто ты? Говори!

– По паспорту крестьянин. Запасной рядовой. Так? Только и всего? – спрашивал Бородулин.

– Ну? Кто? – наступая на него, гневно кричал рабочий.

– А по карточке кто я? знаешь? – спрашивал Бородулин.

Он прищурился и принял значительный вид. Товарищи тянули молодого рабочего назад, и шептали.

– Брось. Нешто не видишь.

– Сыщик! Вот я кто! – важно сказал Бородулин.

Рабочий в черной блузе презрительно сплюнул и отошел к своему столу. Бородулин продолжал:

– Ты думаешь, я сбился с толку? Нет, брат, шалишь, – я – бывалый. Как ты обо мне понимаешь? Я – сыщик. Я всякого могу упечь.

За соседними столиками прислушивались, переглядывались. Бородулин куражился.

– А в полицию хочешь? – сердито спросил из-за среднего стола купец, сверкая маленькими черными глазами.

Бородулин захохотал и крикнул:

– Полиция у меня в горсти. Вот где у меня полиция.

Посетители роптали. Слышались угрозы:

– Уходи, пока цел.

Он расплатился и ушел. Вдруг стало слышно, что на улице собирается толпа. Елисавете и Триродову из окна видно было, как малый в красной рубахе слоняется взад и вперед по улице, не отходя далеко от трактира, и пристает к прохожим. Слышались его крики:

– Донесу! Арестую! Давай гривенник.