Творцы русской идеи

Теперь уже он прекрасно осведомлен о «кантовской разобщенности ноуменов и феноменов», не принимает ее, хотя видит в Канте «Коперника философии»¹². В дальнейшем он не изменит своего отношения к Канту. В заметках, относящихся к 1918 году, он писал: «Нет системы более уклончиво скользкой, более «лицемерной», более «лукавой», нежели философия Канта: всякое положение ее, всякий термин ее, всякий ход мысли есть ни да, ни нет. Вся она соткана из противоречий — не из антиномий, не из мужественных совместных да и нет, в остроте своей утверждаемых, а из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин ее не дает чистого тона, но все — завывание. Кантовская система есть воистину система гениальная — гениальнейшее, что было, есть и будет… по части лукавства. Кант — великий лукавец. Его феномены — явления, в которых ничего не является, его умопостигаемые ноумены — которые именно умом-то и не постигаются и вообще никак не постижимы; его вещи в себе, которые именно оказываются отнюдь не в себе и не вещами, а лишь в разуме и понятиями, к тому же ложными, предельными понятиями, то есть особыми способами рассмотрения чувственного; его чистые интуиции — пространство и время, которые именно чистыми не могут быть созерцаемы; законченные их бесконечности в эстетике устанавливающие их интуитивность и расплывающиеся в беспредельном ряду последовательных распространений; в диалектике — при опровержении метафизической идеи мира; его априорные элементы разума, которые постигаются только апостериори, анализом действительного опыта; его свобода во всем действительном лишь сковывающая железной необходимостью и так далее, и так далее — все эти скользкие движения между «да» и «нет» делали бы лукавейшего из философов неуязвимым, и мы, вероятно, так и не узнали бы об истинном смысле его системы, если бы не вынужден он был высказаться в единственном месте недвусмысленно — в термине автономии…

Пафос самоопределения явно направлен против реальности, против того, что заставляет определиться. Но истинная реальность — в отношении которой только и может быть речь о самоопределении — одна: это реализованный смысл или осмысленная реальность, это воплощенный Логос, это культ… Но Кант, до мозга костей протестант, не знал культа в его собственном смысле (ибо, конечно, у протестантов, поскольку они действительно верны своим стремлениям, — не культ, а так, одни разговоры, и — не метафизическое выхождение из своей замкнутости к иным премирным реальностям, а лишь щекотание и возбуждение своей субъективности…)»¹³.

По Флоренскому, главная задача кантовской философии состоит не в ответе на вопрос, как возможно познание, на самом деле вся его система говорит о другом — как невозможен культ. Поэтому Флоренский не приемлет Канта, видит в нем «Столп Злобы Богопротивный», на котором почивает антирелигиозная мысль нашего времени»¹⁴.

С 1911 года Флоренский — духовное лицо, сначала дьякон, затем священник; священником он оставался до конца своих дней: после революции и в заточении. Занятия богословием приводят его к защите магистерской диссертации в 1914 году на тему «О духовной истине», в переработанном виде она появляется в свет под названием «Столп и утверждение истины».

Это удивительная книга — глубокая по мысли, красивая по языку. Форма традиционна (письма к другу), но не для философской литературы. Изящным слогом, порой лирическим, автор трактует открывшиеся ему проблемы метафизические. Вот характерный отрывок:

«Солнце закатывалось, закатилось. День кончился: на деревьях вороны стаями собирались уложиться на ночевку. Небо переливало перламутром — расцвеченное красным, желтым, — словно затканное множеством слоистых облачков. А края их были нежно-фиолетовые, аметистовые. На огненном поле пылающего неба четко виднелись верхи колоколен соседних сел… Небо блекло и выцветало, как уста умирающей. Небо умирало, и с ним умирала надежда на лучшее будущее. Меркли и выцветали, как ланиты умирающей, все благие порывы и ожидания. С края небосвода, едва-едва, ветром доносилась тоскливая частушка:

Последний раз, последний час,
последнее свиданьицо.
Мы скоро не увидим вас,
и близко расставаньицо.

Толстая, непроницаемая, черная туча прикрыла небо и тяжелою завесою нависла над горизонтом. Потемняло. Оставалась только неширокая полоска аквамаринового, после-закатного неба, упиравшаяся в землю тоненьким золотым ободком. Полоска сужалась и бледнела. Наконец, тяжелый, точно срезанный край плотной тучи прихлопнул этот последний просвет…как крышкою гроба.