Ты

Когда ты работала здесь, тебя жутко бесил шумный вентилятор в служебном туалете, и ты все просила его заменить. Итан зовет его «музыкальным аппаратом» и говорит, что шум ему не мешает. Он пользуется бесполым ароматом «CK One», выпущенным аж в 1994 году, и вообще напоминает гермафродита. Знает наизусть все хиты девяностых – я не спрашивал, но уверен на сто процентов: так и вижу его посреди танцпола, притопывающим, прихлопывающим и отсчитывающим ритм. Вслух. Громко. Впечатление такое, что он опоздал родиться и к сорока годам устал гоняться за яркими диско-идеалами своей юности. Такого недотепу можно только либо пожалеть, либо обобрать, воспользовавшись его глупостью. Он как лакмусовая бумажка: одни покупатели ему улыбаются, другие сверлят взглядом. И сразу ясно, кто есть кто. Я не устаю твердить, что ему надо работать в доме престарелых: будет проводить танцевальные вечера для стариков на каталках и с катетерами. Леди со сморщенными засохшими вагинами и джентльмены с вялыми, пропахшими ромашкой пенисами оценят его абсолютную, всепоглощающую, трагическую тоску по прошлому.

– Хорошего дня, сэр!

– Итан, не обязательно говорить всем «сэр». Иногда достаточно просто помахать или сказать «пожалуйста».

Не слушает, и я уже начинаю терять терпение. Он меня бесит. Меня бесит жизнь. Бесят люди. Мне не о чем больше мечтать. Не за что больше бороться. Я смотрю на него и чувствую тошноту: он так невыносимо любезен, что никогда не упоминает тебя в разговорах. Не хвастается своими отношениями и вообще старается поменьше распространяться о Блайт. И этим только доказывает, что я – достойный жалости неудачник. Мне осталось лишь мучительное воспоминание о многообещающей прелюдии и провальном соитии. Даже страсть в примерочной с каждым днем блекнет в памяти и вскоре совсем потускнеет. Ты написала Чане:

«Опять слишком глубоко и слишком быстро».

«Опять» задело меня больше всего, словно до этого было мало унижений. Каждое утро я засовываю в себя холодные хлопья и надеваю нестираные (потому что ты к ним прикасалась), рваные (потому что все равно) джинсы. Сажусь на метро и еду продавать постылые (потому что ты к ним больше не прикасаешься) книги. Я не вылезаю из почты, слежу за каждым твоим шагом, а ты… Ты продолжаешь жить обычной жизнью и мне не пишешь.

Ожог на руке затянулся, но я содрал корку. Не хочу, чтобы он заживал. Я рву плоть на пальце, который довел тебя до оргазма тогда, в конной повозке (а я не смог). Мне нужна эта боль, потому что, кроме нее, в жизни ничего не осталось. И если Итан еще хоть раз скажет, что мне надо показаться врачу и подать в суд на производителя кофеварки (пришлось соврать; не говорить же этому недотепе, что я сжег палец из-за несчастной любви), так вот, если он не заткнет свое хлебало, я ему его разобью.

Ты проработала всего пару недель, однако здесь до сих пор все дышит тобой. Я скучаю. Тоскую. И смотреть не могу на Итана, который занимает твое место.

Сегодня он явился на работу в новых джинсах «Гэп».

– Офигенная распродажа! – заорал прямо с порога, как будто мне интересно, где он взял свои гребаные шмотки. – По вторникам в отделе распродаж в фирменном магазине «Гэп» скидка на все сорок процентов!

И так каждый день. Итан всегда в отличном настроении, чисто выбрит и надрывно, трогательно уверен в светлом будущем. Заполучив Блайт, он почувствовал себя победителем и подсел на лотерею.

– Эй, Джо, давай купим один билет на двоих! Про нас потом в газете напишут, когда выиграем!

И каждый день – каждый день! – он нахваливает свой кофе, будто это какое-то чудо, что у кофе вкус кофе. Мать твою, а какой еще у него должен быть вкус?! И когда с утра до вечера идет снег с дождем, и небо, затянутое облаками, напоминает «вареные» джинсы, и приходится по три раза на дню мыть пол в магазине из-за разгильдяев в грязных ботинках с мокрыми зонтиками, он непременно заявляет, что «в серых днях есть своя прелесть». А когда тучи рассеиваются и становится холоднее, обязательно вворачивает: «Ничто не сравнится с зимним солнышком!»