Ты должна это все забыть

День и ночь смешались. Начался отсчет трех суток, в течение которых можно было держать маму без предъявления обвинения. Если через три дня она не приедет - значит ее арестовали надолго. На третьи сутки я не выдержала, пошла к бабушке, маминой маме. Бабушке тогда уже восемьдесят пять лет было, она еле ходила, хотя разум сохранила до последнего дня жизни. А умерла она через пять лет, прикованная к постели, так и не увидевшая маму. Жила бабушка вместе с маминой старшей сестрой Галей. Вот к ним я и пришла. Сели мы вместе, а говорить не о чем. То есть хотим, конечно, о маме говорить, но никто не решается начать. И вдруг звонок в дверь. У всех мгновенно одна и та же мысль - мама вернулась! Мысль появилась мгновенно - но, увы, только на одно мгновение. Галя открыла дверь - и застыла, как вкопанная. Все иллюзии исчезли. В квартиру вошли трое. С характерными лицами. С этого момента и до последних дней моей жизни я эти, и другие им подобные, лица забыть не смогу. Словами описать их невозможно. Их можно только почувствовать. Нутром. Так антисемит чувствует еврея. Так и для меня кагебешники - это люди какой-то особой национальности. Входят эти трое и предъявляют ордер на обыск. Двое садятся - один напротив меня, другой - напротив бабушки с Галей. А третий идет за понятыми. А эти двое сидят как у себя дома, уверенно так, не на кончике стула, а всем телом подминая стул под себя. И оглядываются по-хозяйски. Изучают, видно, с чего начинать.

И тут я с ужасом вспоминаю, что записка, которую мне мама дала с фамилиями и телефонами своих знакомых - у меня в сумке. И слова мамины в ушах звучат: "Бумажку эту никому не показывай. Людей этих засвечивать нельзя". Что делать?! Что можно сделать?! И вдруг решение пришло само, то есть руки начали действовать быстрее, чем ответ на этот вопрос воплотился в конкретную мысль. Достаю я из сумочки зеркальце, помаду - и начинаю губы подкрашивать. И, кокетливо улыбаясь тому, что сидит напротив меня, говорю: "Какие мальчики к нам в гости пожаловали! Может, и про маму мою что-нибудь знаете?" А он тут же отвечает: "Ну, что ж , Елена Марковна, - то есть знает уже кто я есть, сразу по имени-отчеству называет, - я могу вам про вашу маму рассказать. Сидит ваша мама, крепко сидит". Я ему в глаза смотрю в это время, помаду на место в сумочку кладу, бумажку руками нахожу и начинаю рвать на мелкие кусочки. А сама продолжаю с ним разговаривать и всякие дурацкие вопросы задавать: "А чего ж, - говорю, - вы понятых сразу не привели? Никто не соглашался, что ли?" Он что-то отвечает, а я бумажку рву, так что уже пальцы от напряжения сводит. Тут и понятых привели. Обыск начался. Я сидела, в окно глядела, не знаю, где они рылись и что делали. И сколько времени это продолжалось, не помню абсолютно. Может - минуту, может - три часа. Помню только, окликнули меня, чтобы я расписалась где-то. Ничего они у бабушки не нашли и найти не могли. И сказали нам с Галей собираться на допрос нас повезут. А один из них - с раскосыми глазами - бабушку остался допрашивать. Бабушка не транспортабельная была.

В этот момент я и говорю, что перед дальней дорогой не грех и в туалет сходить. Сумочку - подмышку, и в туалет направляюсь. А этот, что напротив меня сидел - высокий, мощный парень, оперативник /так он мне сам представился/ - мгновенно среагировал: "Сумочку вы, Елена Марковна, здесь оставьте. Очень мне интересно посмотреть, что в ней находится". Я тут же и про туалет забыла. Да и туалет-то нужен был мне, чтобы разорванные обрывки выбросить. Высыпает он на стол все содержимое - бумажки, как снег, оттуда и посыпались. Вижу - удовольствие на его лице появилось. Достает откуда-то маленький полиэтиленовый мешочек, все эти обрывки туда складывает, медленно складывает, смакуя, и при этом приговаривает: "Вот до чего-то интересного и добрались. У нас в КГБ очень любят такие головоломки складывать. Большие специалисты по этому делу есть". Сложил все, и нас на допрос повезли, в здание КГБ на Литейном. "Большой Дом" в народе его зовут.