Ты должна это все забыть

И вдруг, случайно взглянув на одного из них более внимательно, я увидела это характерное лицо, до боли знакомое и до смерти незабываемое. Видно, и до Абы Таратута дошло это своим, ему ведомым путем. И тихо скомандовал он нам /пока я пребывала в растерянности и недоумении от своего открытия/: "Два шага назад". И мы отступили на два шага, и "туристы" без всякой команды, а заученно четко тоже отступили вслед за нами, прикрывая нас своими мощными торсами от окружащего мира. Со стороны они выглядели просто группой мужчин, собравшихся в кружок и обсуждающих что-то свое, только им интересное. А то, что они "поглотили" нас - этого уже никто не знал и не видел. Понятно, что всяческие разговоры между нами прекратились. Так мы и стояли молча, друг против друга, защищающие каждый свою сторону баррикад.

Мы встали по разные стороны баррикад.

Мы открыто сказали им: "Ненавидим ваш ад".

Нельзя замедлить Истории ход.

Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.

Десять казней тебе, Фараон, предстоит.

Может, даже в итоге ты будешь убит.

Но нельзя замедлить Истории ход.

Мы - евреи, и мы совершим свои Исход.

Есть еще среди нас по природе рабы,

Не хотят они видеть ударов судьбы.

Но нельзя замедлить Истории ход.

Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.

Мы не будем в пустыне брести сорок лет,

Мы готовы исполнить Пророков завет.

Мы по трапу на древнюю землю сойдем

И услышим, как Тикву, родное Шалом.

Мы получим еще раз священный Танах,

Чтобы сгинул навеки галутный наш страх.

Мы с тобою, израильский гордый народ.

Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.

Отстояли мы в таком "почетном" окружении запланированный нами час. Потом, правда, пригласили нас для беседы в Обком, и начальника ОВИРа к этому времени вызвали / к которому на прием очень не просто попасть было/. Во время беседы вежливо, я бы даже сказала, нарочито вежливо объясняли нам невозможность с точки зрения интересов Советского Союза удовлетворить наши требования. И поразило меня тогда их умение часами вести беседу практически ни о чем, умело уходя от ответов на поставленные вопросы. Правда, не знаю, можно ли было назвать это совпадением или это все же был результат нашей демонстрации, однако спустя несколько дней Миша Бейзер получил разрешение на выезд.

В моем сознании сейчас, по прошествии многих лет, годы, проведенные в отказе, вспоминаются как годы мужества и отчаяния, личного внутреннего раскрепощения в условиях неприкрытого рабства. Годы разлук, потерь, утраченных иллюзий и несбывшихся надежд. Я вспоминаю их с содроганием и ужасом. Именно во время отказа я испытывала постоянный, не покидающий меня ни на минуту страх - страх остаться жить в Советском Союзе навсегда. И этот страх парализовывал меня, он как бы окутывал меня, как кокон, и невозможно было его перебороть.

Шли годы, и таяла мечта на встречу с папой. Папа старел, болел и угасал без меня. И хотя письма его были такими же бодрыми, как и вначале, и старался он меня обнадежить и поддержать, но рука его уже теряла твердость, дрожала и взывала ко мне сама по себе, отдельно от написанных в письме слов, а скорее даже подчеркивая несуразность их оптимизма.

Все чаще в письмах стали мелькать выражения: "Надежда на встречу с тобой дает мне силы бороться с болезнями", "Ты - единственное, что поддерживает меня" и, наконец, "Б-г не допустит, чтобы мы не увиделись".

Но Б-г допустил! Допустил! И эта несостоявшаяся наша встреча, которую я рисовала в своем воображении длинными, бессонными ночами, приукрашивая ее каждый раз новыми деталями, эта несостоявшаяся встреча - моя непроходящая боль, мой неотданный последний долг моему любимому отцу. Эта несостоявшаяся встреча - цена моего отказа, моя неосуществленная надежда, моя вечная скорбная память.

Когда папа написал, что руки его так дрожат, что он не в состоянии больше держать скрипку, я поняла, что это конец. И хотя письма, написанные дрожащим, с трудом разбираемым почерком продолжали утешать меня, и я хотела им верить - вопреки всем здравым смыслам на свете - верить становилось все труднее.

Папуля, постарайся жить!

Мне без тебя не победить.

Ответь, где правда, а где ложь,

Что во спасение мне шлешь?

Вопросы - бесконечный рой

Как пчелы жалят мой покой.

Укусов свежие следы:

Ну, что с тобой, ну как же ты?

И вдруг вопросов нету вмиг.

А вместо них безмолвный крик.

Тоскливый крик, как свет луны,

Как звук вдруг лопнувшей струны.

О, этот крик больной души,

Его ничем не заглушить.

Он громче грома в небесах,

Он весь в моих сухих глазах.

Скажи, ты слышишь этот крик?!

Папа слышал мой крик, а потому молчал. О своей болезни молчал. И лег в больницу на операцию, и мне ничего об этом не написал, не позвонил. Не хотел тревожить. Он впрочем всегда так делал. Писал о болезни только после выздоровления, добавляя в конце: "Ну, это уже, слава Б-гу, позади. Так что волноваться не о чем". Так было и в тот, последний, раз в феврале 1986 года. Он ушел в больницу с мыслями обо мне, а меня не было рядом, и я ничего не знала. И даже голоса его напоследок не услышала. И не услышу. Никогда.