Ты его не знаешь

— Вся штука в том, — пояснила как-то она, — что в темноте зрачки расширяются, а присяжные, чтобы понять, врет человек или говорит правду, всегда смотрят ему в глаза. И верят тому, у кого большие зрачки. Такова уж человеческая натура. Если обещаешь не проболтаться, я тебя научу одному фокусу. Сама пользуюсь. Перед заключительной речью я нарочно собираю глаза в кучку и пялюсь в свои записи, пока все не поплывет. Зрачки расширяются, и к присяжным я выхожу с глазами невинными как у младенца!

Любопытная возможность лучше узнать, что за человек твоя мать, понять, какой она может быть на работе. Только мне не очень хотелось видеть ее такой. После того случая я начала задумываться: а всегда ли можно ей верить? Когда она заглядывает мне в глаза и говорит, что гордится мной, — это правда? Или она лукавит, для моей же пользы?

— Вы любите истории? — спросил Фрэнк, отодвигая от себя тарелку с кексами.

— Истории все любят.

— Тогда я вам расскажу одну.

Я глубоко вздохнула.

— Начинайте.

— Дело было в декабре 1989-го. Однажды поутру к нам в дом явился мой младший брат Уилл. А только месяц назад мы выгнали его вон. До этого он довольно долго жил у нас, хотел завязать с наркотой. И у него получалось, здорово получалось! Я даже начал подумывать, что на этот раз парень справится, сумеет изменить свою жизнь. И вдруг он сорвался. Мы уже столько раз прощали его, а у нас только-только родилась дочка, и Нэнси, моя жена, понятное дело, боялась. Когда Уилл был в норме, он нам здорово помогал на ферме — работяга, животных любит, со всеми ладит. А как за Нэнси ухаживал, пока она вынашивала! Можно было подумать, это его ребенок. За день, бывало, несколько раз в дом наведается — проверить, как она. А закончит с работой и принимается за домашние дела, чтоб ее освободить. Посреди ночи вставал и шел доить какую-нибудь из наших коров: вбил себе в голову, что Нэнси надо пить только самое свежее молоко, а если постояло в холодильнике больше часа — уже не годится! «Только прямо из-под коровы, — говорил. — Малыш будет крепче». Я и по сей день думаю: что-то в этом было. Нэнси как свежего молочка попьет, так ребеночек брыкается, что твой жеребенок. Словом, все это время Уилл только о ребенке и говорил.

И вот родилась Талли. Мы не могли надивиться на Уилла. У малышки с животиком что-то было, первые полгода голосила, хоть уши затыкай, а Уилл и слова не скажет. Пока он на ферме, малышка вопит во все горло, Нэнси из сил выбивается, а унять не может. Уилл вернется, быстренько умоется, возьмет Талли на руки и тихонько мурлыкает ей в ушко — вы бы слышали его голос, я всегда считал, что ему бы солистом быть в их группе. Ну вот, помурлыкает-помурлыкает, и вопли понемножку стихают, а через минуту-другую, глядишь, она уж успокоилась и улыбается! По чести сказать, не знаю, как бы мы пережили эти первые месяцы без него.

Примерно через год Уилл поехал по делам в Петалуму и наткнулся на одного старого знакомого — тоже музыканта. Из его-то студии Уилл нам и позвонил, сказал, чтоб к ужину его не ждали. В тот день он так и не вернулся, и на следующий день тоже. А когда объявился неделю спустя, на него было страшно смотреть — небритый, немытый и этот знакомый безумный взгляд. Хотел было вытащить Талли из манежа, но Нэнси его не подпустила. А он знай твердит, что он, мол, в полном порядке, да только все и так было понятно. Нэнси требовала, чтоб он опять пошел лечиться, я был с ней согласен, но Уилл наотрез отказался. Разъярился до того, что кулаком стену пробил, вот в этом месте.

Я посмотрела, куда показал Фрэнк. На стене были заметны следы давнего ремонта.

— Вот тогда Нэнси и велела ему забирать манатки и выметаться, — продолжал Фрэнк. — Я уговаривал дать ему еще один шанс. Боялся, что без нас он совсем с катушек слетит. Да и за жизнь его опасался. Как-никак младший братик. Помню, как он родился. Помню, как мы с ним в футбол гоняли, как помогал ему выбирать первую гитару, как в первый раз вытаскивал его из тюрьмы — он туда загремел за вождение в нетрезвом виде. Только Нэнси сказала: или он — или она. Брата я безумно любил, но потерять из-за него жену и ребенка? Нет. Уилл умолял разрешить ему остаться, божился, что больше этого не повторится, но я сказал: ты мне больше не брат! По сей день кляну себя за те слова, но тогда я так чувствовал. В общем, мне пришлось самому собирать его вещи, потому как он заявил, что и не подумает ничего делать. Уж не знаю, как мне удалось, но запихал я его в машину, довез до города, в какую-то гостиницу, заплатил за пару недель и ему оставил несколько сотен долларов на первое время. Той ночью в номере мы не спали, все говорили, говорили. Он то убивался, то кипятился, то плакал, то орал. Клялся, что теперь уж с пути не свихнется, завяжет с дурью, найдет хорошую работу. Говорил: «Может, даже стану песни писать!» И такая надежда в голосе… Как же мне хотелось ему верить!