Ты и Я - Сводные

— Даша, не надо, не мучай себя, — не зная, что и сказать, выдал первую и единственную фразу. Хотя внутри бушевала ярость. Она ведь была ребенком. А этот урод… Потом я оборвал себя, пытаясь в глазах девчонки разглядеть ответ на самый главный вопрос. Ее тело дрожало, а на лице ни капли эмоций. Будто их похоронили. И мне до одури захотелось найти конченного извращенца и разбить его голову об асфальт, бить до самого мяса, пока мозги не разлетаться в разные стороны.

Я сжал руку в кулак, упираясь ногтями в ладошки. Стиснул зубы, до хруста. А Дашка продолжала тонуть. Она тонула в своих воспоминаниях, в тех адских минутах, в дикой боли, в страхе, что пожирает тело, что заставляет гнить и разлагаться. Я вдруг вспомнил, как издевался над ней, как кричал, как угрожал, и стал сам себе омерзителен. С какой стойкостью девчонка держалась, каждый раз стояла и не падала духом. Хотя после такого любой бы сломался, а она не сломалась.

Я смотрел на нее.

Она смотрела сквозь меня.

Я боролся с желанием разнести все вокруг.

Она боролась сама с собой, с собственными воспоминаниями.

Я думал, что больше и пальцем ее не трону.

Она думала, о том ублюдке, что причинил ей боль.

Мне казалось, она разобьется прямо сейчас в моих руках.

Ей казалось, что мои руки — единственное спасание.

Да и к черту! Плюнул на все: на убеждения, на ненависть, даже на гордость. Потянулся к Дашке, и прижал к себе. А она впилась в мою грудь маленькими пальчиками, словно котенок, который никогда не видел улицу и сейчас ждет своего часа. Слезы еще больше хлынули с ее глаз, всхлипы стали звучат чаще.

Я же молча гладил Лисицыну по волосам, пытаясь передать хоть немного тепла. Но сам то и дело задавался вопросом, как же ей было страшно в тот роковой день. Как страшно до сих пор.

— Убить бы этого урода, — прошипел я, то ли сам себе, то ли в утешение Дашке.

— Его в больницу забрали, — шепотом ответила девчонка, не высовывая нос из моих объятий.

— Насильника в больницу?

— Что? Нет он… он… он просто… — Лисицына будто захлебывалась в собственных воспоминаниях, пытаясь произнести слова, которые ее могли бы сломать.

— Даша…

— Трогал, шептал всякие гадости, но… но не… не наси… — потом она закашляла, и я вдруг ощутил, как горло освобождается от удавки. Хотя до этого и глотка воздуха сделать не мог. От ярости сковало все, вены натянулись до электрического разряда. И вот она сказала «не насиловал». Я выдохнул. Мерзкие картинки испарились, и челюсть чуть отпустило.

— Все будет хорошо, Даша, — три таких странных слова, которые люди ждут в сложных ситуациях. Три слова, которые раньше мне казались нелогичными и ненужными, но сейчас они были так необходимы, как вода рыбе, выброшенной на сушу.

Минут пятнадцать мы молча сидели. Вернее, я сидел, а Дашка практически лежала у меня на коленях. Как-то уж так получилось, что она сползла вниз и свернулась калачиком. Такая беззащитная и невинная, такая хрупкая, будто и не она вовсе. Мое впечатление о ней изменилось в третий раз. Сперва я думал, что она забитая тихушница, жаждущая вместе с мамочкой озолотиться. Потом девчонка удивила своим характером: то и дело пыталась держать спину ровно и стойко отбиваться от моих ударов. А сегодня я познакомился с новой Лисицыной. И, пожалуй, впервые мне перехотелось делать ей больно.

Атмосфера безмолвия немного напрягала. Я чувствовал, словно у меня связаны руки, безысходность какая-то. И поддержать Дашу хотелось, и слово доброе подобрать. Ну, просто лишь бы она хандрить перестала. В конце концов, Илья Царев не бесчувственная скотина. Окажись на ее месте любая другая, повел бы себя абсолютно также.

— Знаешь, а я ведь в детстве тоже темноты боялся, — зачем-то признался в своем давно забытом страхе. Наверное, желание разорвать молчание взяло вверх. — Меня тогда на все лето к бабушке отправили, и я нашел диск с ужастиками. Бабка спать ляжет, а дед к соседу шмыгнет накатить по дружеской, чтоб сны хорошие шли. Тут я и пробирался в зал, садился у самого телека и залипал на всякую гадость. После трех таких сеансов, мне шестилетнему дуралею, казалось, что под кроватью живет Бугимен. А однажды вообще забава была. Дед отправил меня в десятом часу к соседу через три квартала за какой-то настойкой.

— Ты правда думал, что под кроватью живет Бугимен? — Лисицына чуть приподняла голову, но все также продолжала лежать на моих ногах, словно на мягкой подушке.

— А почему нет? — удивленно спрашиваю, всматриваясь в ее красные, и распухшие глаза от слез. Ну ребенок, ей Богу.

— И что было, когда ты пошел за настойкой?