Ты и я

— Я знал их: мужчину — со дня рождения, — вежливо пояснил Темпест. — Поместье его родителей расположено рядом с моим. Он танцует с дочерью.

Марта пропускала между пальцами свою дивную жемчужную нить. Глупо, конечно, ревновать, она это прекрасно понимала, но Никко так трудно было завлечь и, несомненно, еще труднее будет удержать.

— Девушка очень мила, — мягко сказала она. Темпест кивнул головой, но тут Марта воскликнула:

— Так это Гревилль — тот, что так крупно играет!

— Да, это Гревилль, — подтвердил Темпест. Марта не спускала глаз с Карди, потом с Тото и Скуик.

— Но это… не может быть, чтобы это была его жена?

Темпест отвел глаза от персика, который чистил.

— Гревилль давным-давно развелся с матерью девушки. Сейчас она леди Торренс — мы танцевали у них на яхте в Довиле, если припомните.

— Mais si! Женщина-топаз: золотые глаза и волосы, а кожа — белый вельвет. И он так и не женился? Почему?

— Он любил ее, — ровно проговорил Темпест. — Вот почему. Я видел их вместе, — Гревилль старше меня лет на десять, кажется. Я еще учился. Но был у них на свадьбе и по сей день помню необычайное ощущение счастья, которое исходило от них. Венчались они в Лондоне, в Оратории, и прямо оттуда уехали в Ирландию, где я увидел их месяц спустя. Я был в Лондоне, когда состоялся развод, и, помню, с цинизмом молодого савраса подумал, что Гревиллю посчастливилось: женился на протестантке и потому мог развестись.

Марта лениво протянула:

— А я и не подозревала, что вы ханжа, Никко мой!

— Ханжа! — Темпест хотел было запротестовать, но заметил по голубым глазам Марты, что она начинает скучать, и предложил: — Не потанцевать ли нам?

Тото помахала ему рукой, когда они проходили мимо их столика, и Марта, охваченная внезапно нехорошей ревностью, бросила:

— Эта девочка пленила вас.

Скучающее выражение появилось в глазах Темпеста, он сказал любезно:

— Дорогая, вы идиотик, но премилый, — и на ее довольную улыбку ответил банальным взглядом восхищения.

Позже они столкнулись с Гревиллями у выхода, пока Темпест ждал Марту.

Тото была сейчас в белом, напоминавшем плащ итальянского кавалериста, манто из мягкого шелковистого сукна, с высоким меховым воротником, из которого выглядывало смеющееся личико.

— Сегодня день моего рождения, — сообщила она Темпесту, подавая ему прохладную руку. — Посмотрите, что мне подарил Карди, — она распахнула манто и протянула жемчужную нить к Темпесту.

Нагнувшись, он уловил слабый запах духов. "Жасмин", — подумал он и взглянул на жемчуг, лунный свет играл в нем, но Темпест смотрел не на ожерелье, а на белую шейку, которую оно охватывало.

— Прелестно, — сказал он чуть торопливее, чем требовалось.

— Он страшно красивый, — говорила Тото, — это я о мистере Темпесте. А тебе, папочка, милый, нужен новый смокинг с костяными пуговицами и прямой жилет, или как это у вас называется, — чтобы шел ровно, без острых концов. И галстук такой, чтоб закрывал воротник до самых уголков.

— А ноги что, сойдут? Как ты полагаешь? — учтиво осведомился Карди. — Я не обратил внимания на носки Темпеста, но на мне те, что ты купила в Париже. Я позволю себе надевать их лишь в столь высокоторжественные дни, как сегодняшний, очень уж они тонки.

Тото рассмеялась, прильнула щекой к его плечу и всунула ручку в его руку.

— Мой собственный, дорогой, большой, самый красивый в мире… Но мистер Темпест тоже кровный, правда?

— Кровный? — взволнованно повторила Скуик. — Aber so was sagt man nicht (Такие вещи не говорятся).

— Да, это требует объяснения, — прошептал Карди.

Тото объяснила одним словом:

— Это человек страшно красивый — совсем как мистер Темпест, — с густыми волосами, которые блестят натурально, не от брильянтина, с лицом смуглым и чуть-чуть суровым и глазами, которые кажутся светлыми на смуглом лице, и ресницами, которые кажутся темными, и зубами, которые весело сверкают, когда он улыбается, — человек в платье, которое сидит на нем как влитое, но никогда не бывает тесно, в рубашке с узкими манжетами — вот что это, Скуик!

— Der liebe Himmel! (Святое небо) — воскликнула Скуик.

— Приятно очутиться снова в месте, где можно говорить по-немецки, — непоследовательно заявила Тото. — В Париже у меня волосы дыбом вставали, когда я забывала и начинала напевать "Du meine Seele" или называть Скуик "Liebling".

Она потащила Скуик к себе наверх и закружила ее по комнате, целуя после каждого куплета песенки из "Веселой вдовы", которой ее убаюкивали, когда она была малюткой.

По коридору быстро прошел Карди и остановился в дверях.

Тото не видела его: она теперь учила запыхавшуюся и протестующую Скуик танцевать в такт "Шоколадному солдатику", — "Приди… приди… приди, люби меня", Скуик, левой ногой, "хочу тебя", — очень удобный мотив…

Скуик вырвалась отчаянным усилием и упала на кровать, а Тото проделала поистине изумительное последнее антраша и, усевшись рядом, обняла ее.

— Какой чудесный день рождения, правда? Жаль, что кончился.

— Повернись, дай я расстегну тебе жемчуг, — сказала Скуик.

Карди шагнул вперед. В руке он держал какую-то бумажку, в лице была натянутость и оживление. Он быстро проговорил: