Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает

— Но я понять не могу. Кто написал?

— Какая разница, — рассердилась Евдокия. — Дело не в том, кто писал, а в том, что было после письма.

— А что было после письма?

— Умер Зая! В связи с этим ты ничего рассказать мне не хочешь? Кажется, ты собиралась.

— Да-да, — затрясла головой Ирина. — Конечно же я расскажу, только с духом вот соберусь. Дай мне минуту, и все расскажу. Ничего не скрою. Только тебе. Никому другому.

Бессмысленный ее взгляд блуждал, но глаза горели каким-то странным шальным огнем, от которого у Евдокие холодело за пазухой.

— Да-да, сейчас, подожди, — рассеянно лепетала Ирина, перебирая пиджак дрожащей рукой.

«Все сходится, — подумала Евдокия, — все сходится, черт возьми! Как это ни жутко и ни печально, Ирка маньячка. Мама моя дорогая, какие сумасшедшие у нее глаза! До самых костей пробирают. Ирка маньячка! Даже внешне я могу это определить, не говоря уж о том, что я заявилась к ней в дом среди ночи, а Ирка не в ночной рубашке встречает меня, а в костюме. Куда она собралась? Или откуда-то пришла? Господи! Боб! Ева!»

Ноги у Евдокии подкосились, она рухнула на диван, рядом с Ириной и простонала:

— Господи! Спаси и помоги!

Ирина вздрогнула и, словно очнувшись, сказала:

— Все, я собралась. Теперь я тебе расскажу.

Глава 20

Евдокия приготовилась слушать ужасную, холодящую кровь историю — кто их знает, маньяков, приступы откровения, возможно, бывают даже у них, — но Ирина призналась:

— Я согрешила: в первый день траура не осталась одна. Казьмина Мишу оставила у себя. Теперь буду гореть в аду.

— И это все? — не поверила Евдокия. — Да на тебе нет лица! Мишу она оставила. Хочешь сказать, что только это пугает тебя?

— А что еще может меня пугать после смерти Заи? — спросила Ирина. — Зая чувствовал, чувствовал, и потому пошел к Майе.

— Чувствовал что?

— Что я развратная!

Евдокия схватилась за голову:

— Ты развратная? Ира, это смешно!

— Дося, ты не все знаешь.

— Так скажи мне.

— Я пошла по рукам. Потому я и Майку простила. Как мне Майку теперь осуждать, когда я сама гораздо подлей.

— Ничего не пойму, — воскликнула Евдокия. — Ты можешь ясней говорить?

Ирина зарделась, глаза ее лихорадочно загорелись, к сердцу потянулась рука, губы залепетали:

— Молчи, Ира, молчи, говорить не смей…

— Ты должна мне сказать, — вторила ей Евдокия.

Наконец Ирина решилась.

— Все, не могу больше скрывать! — простонала она. — Дося, прости, но я лучше признаюсь!

— Только об этом тебя и прошу!

— Да! Я признаюсь!

Евдокия решительно тряхнула в ответ головой:

— Признавайся!

— Дай клятву, что точно простишь и оставишь прежними наши с тобой отношения?

— Даю!

Ирина после мучительной паузы хотела что-то сказать, но снова вернулась к прежнему:

— Дай клятву, что точно постараешься меня всецело понять, со всех сторон, объективно.

— Даю! Даю! — с нетерпением крикнуула Евдокия и запричитала: — Ирочка, умоляю, говори, не тяни.

— А я в свою очередь тебе стопроцентно клянусь, что больше этого не повторится. Мишу я выгнала… Ты меня понимаешь?

Евдокия ничего понять не могла, но во избежание лишних затяжек, ответила:

— Прекрасно понимаю тебя.

— Дося, спасибо, это сильнее меня, — скороговоркой застрочила Ирина. — Я над собой не властна. Разумом понимаю, что Зая умер, что траур, что я грешна. Но винить надо только меня. Он не виноват, он мужчина, я должна бы прогнать его. Ясно же, сам не уйдет. Я и гоню. А потом возвращаю.

Ирина запнулась, вздохнула, махнула рукой и устало сказала:

— Гони не гони, дело во мне, не в мужчинах. Я его прогоню, а потом позову. Вот и сейчас он должен придти, да ты здесь, возможно, совсем не случайно и пусть… Это даже удачно, — рассмеялась она и продолжила с ярым задором: — А и пусть все узнают какая я подлая тварь! — И тут же себе возразила: — А мне и не важно, что там все знают! Мне главно одно: чтобы ты простила меня! Ты, Дося, только ты вправе судить меня!

Говоря все это, Ирина то кусала губу, то косилась на дверь; ее лихорадило.

— Да почему только я? — воскликнула Евдокия.

— Не потому, что ты сейчас подумала, вовсе нет, а по-другому. Потому, что ты лучше. Да, лучше всех остальных.

— Да чем же я лучше?

— В тебе совсем нет корысти. И нет злобы. И зависти нет. И ты любишь страдальцев. И умеешь прощать. И всегда подставишь плечо.

После каждого заключения Ирина делала паузы, во время которых Евдокия кивала, обозначая конец предыдущей фразы и начало следующей. Так часто с ней происходило в моменты волнения, но на этот раз привычка ее все испортила. Ирина с ненавистью посмотрела на Евдокию и завизжала:

— А-ааа! Прекрати трясти головой! Зря стараешься! Зря меня раслабляешь! Не получится! Вон! Вон пошла! Во-он!

Она яростно тыкала в дверь. Это была уже не Ирина — это было животное, дикое, злое.

Евдокия, пятясь, подумала: «Ужас какой, сильно крышу у Ирки снесло! Но что же делать? Надо за Леней бежать!»

— Ирочка, ты только дома сиди, — запричитала она, — ты только не выходи никуда, я сейчас уйду, но быстро вернусь, только за Леней сгоняю. Он поможет тебе, укольчик уколет и станет значительно легче…

— Вон! — взвизгнула Ирина. — Беги, пока отпускаю! От греха подальше беги!