Ты маньячка, я маньяк, или А пес его знает

В конце концов она уходила в кокон, извлечь из которого и вернуть в нормальную жизнь Евдокию было почти невозможно — гораздо легче ее туда не пускать. Так медицина и поступала, в результате чего Евдокия жила, балансируя на грани общения с миром и ухода в себя. О коконе своем она только знала, но в центре его никогда не была — ее уводили от самой границы. Уводили силком.

А Едокию тянуло туда — только там, в самой себе, она находила покой, но врачи говорили, что это безумие. Что надобно в обществе жить: ходить, говорить, думать, работать, а не ложиться на самое дно души.

Евдокия боялась и послушно глотала таблетки. Лагутин ее убеждал, что если такое произойдет, если она ляжет на дно души, то там и останется. Евдокия ему отвечала, что в своей душе ей хорошо, а в этом мире совсем неуютно. Здесь все лгут, хитрят, обижают друг друга, а в самой себе чистота и покой. Почему бы туда не залечь?

— Это хуже, чем смерть, — пугал ее муж. — Если заметишь в себе смущение, старайся не замыкаться, главное, говори, говори, говори. Нельзя терять связи с людьми, болтай, проявляй себя, взаимодействуй как можешь с миром, а там уже подоспею и я, уколами и таблетками помогу.

Обычно так и бывало: учуяв приближение приступа, накат новой волны, Евдокия болезнь забалтывала-защебетовывала и мужа звала. Он всегда ее из кокона выводил, но все близкое и родное оставалось именно там, в ее коконе. Может поэтому Евдокия и стремилась туда? Может потому и болела, что не было рядом родной души — мир слишком часто казался ей незнакомым, чужим и враждебным. Она чувствовала в нем себя безоружной и одинокой. Одиноко ей было всегда и со всеми: даже с братом, даже с мужем, с подругами, с Евой…

Только собаки ее понимали.

Бориса не понимали даже собаки. Одиноким он был абсолютно всегда. Он даже выдвинул версию, что одиночество есть у всех, просто здоровые люди умеют с этим недугом бороться.

— Их общество развлекает, — объяснял Евдокие Борис. — А нам в обществе плохо.

Лагутин же утверждал, что болезнь их именно в том заключается, что они ни с кем не умеют общий язык найти.

Евдокия ему отвечала:

— Я всех понимаю и вижу насквозь, а они меня не понимают, так кто с кем не может найти языка?

— Понимать мало, — возражал ей Лагутин, — надо уметь мириться с несовершенством и злом, ты же во всем ищешь трагедию.

— Я ищу не трагедию, а того, кто меня со всеми моими грехами поймет и примет.

— Нет таких, — смеялся Лагутин. — Каждый норовит больше взять, чем отдать.

Подруги придерживались аналогичной точки зрения и только Борис соглашался с сестрой.

— Надо не закукливаться в старом кругу, а искать, — говорил он Евдокие. — Конечно, среди старых друзей и знакомых нам гораздо удобней. Страшно пускаться в вольное плавание, но другого выхода нет. Я уверен, болезнь наша от инородной среды. Ева, Ирина, Майя и даже Лагутин — это все не твоя среда. Общаясь с ними, ты живешь в постоянном страхе быть непонятой, отсюда и стресс. А ведь где-то ждет тебя человек, которому не придется сто раз объяснять почему ты не можешь пройти мимо бездомной собаки, почему для тебя содержание важнее, чем форма и так далее и тому подобное. Мы, Дуняша, потому и болеем, что не можем себе пару найти. Надо найти того, кто нас понимает.

— Но многие без пары уживаются и не болеют, — сетовала Евдокия.

— Значит они нервами крепче, — заключал Борис.

Глава 32

Сергей Кириллов сто раз уже пожалел, что взял с собой Евдокию — до одури уболтала она его.

Нервно вцепившись в руль, он размышлял: «Интересно, у нее рот когда-нибудь закрывается? Или она трещит даже во сне. И ладно бы просто трещала б, в это время я мог бы думать о чем-то своем, так нет же, она вопросы мне задает и ответов настойчиво требует. И неприлично не отвечать».

— Сережа, посмотрите какие цветы! — восхищенно воскликнула Евдокия и тут же спросила: — А вы любите розовые?

— Больше, чем голубые, — нахмурившись, буркнул он.

— Сережа, посмотрите какая красивая девушка! Видите? Видите?

— Я видел и пострашней.

— Сережа, отгадайте, кто посмел пригрозить в совете федерации депутатам верхней палаты следующей фразой: «Кто будет двигаться, будет размазан. Я всех предупредил».

— Кто же? — опешил Кириллов.

— Фотограф, — хихикнула Евдокия. — Сережа, а вы верите в жизнь после смерти?

Для него это было чрезмерно. Если предыдущие вопросы требовали односложных ответов, то такой философский вопрос наводил на беседу, а беседы с женщинами плохо кончаются — это Кирилов по опыту знал. Он решил отшутиться.

— В качестве ответа на ваш вопрос могу предложить анекдот, — сказал Кириллов. — Близнецы в утробе матери ведут разговор. «Как думаешь, есть жизнь после рождения?» — спрашивает один. «Не знаю, но пока еще никто не возвращался», — отвечает второй.

Евдокия хихикнула:

— Мне нравится ваш способ мышления. Тогда скажите, Сережа, а вы верите в настоящую и вечную любовь?

Это был удар ниже пояса — по сей день у Кириллова только там любовь и была.

— Я лучше вам расскажу какую эволюцию проходят чувства мужчины в процессе жизни, — уклончиво сказал он. — Хотите?

— Хочу.