Ты – моё проклятие

– Ты хочешь узнать, не были ли мы с ней любовниками? – кривит губы в подобии улыбки, а в глазах мелькает сожаление. – К сожалению, нет.

Почему-то мне становится легче, будто бы я память своей матери очистил от сажи и копоти.

– Я любил её, потому что Тамару нельзя было не любить. Ты помнишь, какой она была? – Савельев отводит взгляд, блестящий и влажный, и вливает в горло приличную порцию коньяка. – Сколько тебе было, когда она умерла?

– Двенадцать.

– Столько лет прошло, с ума сойти, – удивляется и принимается постукивать нервным жестом по подлокотнику.

– Тётя Тома была хорошей, – замечаю и даже улыбаюсь, вспоминая.

Савельев кивает и снова пьёт.

– Необыкновенная женщина. И да, я хотел её, безумно. Наверное, это даже не любовь была. Одержимость. Я бы многое отдал, чтобы увести её у Стёпки. И я бы вместе с дочкой её увёл, не проблема, – быстро тараторит, будто бы спешит избавиться от давящего на грудь груза. Даже голос становится тише и глуше. – Но… ничего я от неё не требовал. И не потребовал бы никогда.

– Почему?

– Потому что она любила этого козла, – отрезает, буквально источая злость. – Прямо как в той дебильной поговорке. – Да, она знала о моих чувствах. Она и твой отец. Но Тамара… она ничего и никого не видела, кроме мужа. Молилась на него буквально. Он тоже. Любовь хоть романы пиши.

Я грею бокал в руке, размышляя над услышанным.

– Зачем отец сказал Нечаеву? Ведь годы прошли, мало ли… Зачем?

Савельев хмурится и тянется за бутылкой, чтобы ещё раз наполнить свой бокал. На этот раз до краёв. Я накрываю рукой свой, пресекая попытки и меня превратить в невменяемое пьяное чудовище. У меня Бабочка в полуобморочном состоянии, мне нельзя терять контроль.

– Правильно, мальчик, не пей. У тебя ещё вся жизнь впереди, печень пригодится. Это мне, старому одинокому дураку, можно как угодно гробить себя. Толку-то?

Он хрипло смеётся и глушит коньяк, махом отхлёбывая половину. Блуждает по комнате мутным взглядом, о чём-то бормочет себе под нос, а я терпеливо жду.

– Ну я ж с тобой под пьяный глаз откровенничаю, – морщится, вытирает губы, а тяжёлый взгляд наконец фокусируется на мне. – Просто никто не думал, что у Стёпы такие огромные тараканы в голове. Гигантские твари, а не тараканы. Ему, мне кажется, надо было не сердечко латать, а башню чинить. Совсем прохудилась.

Снова хриплый смех, а я поднимаюсь на ноги. Прохаживаюсь из угла в угол, а Савельев бросает мне в спину:

– Есть закурить?

Конечно, есть, и я достаю из кармана полупустую пачку, машинально отмечая, что это уже третья за сутки. Надо бы подвязывать.

– Всю жизнь бросить пытаюсь, – будто бы извиняется, затягиваясь первой порцией смол и никотина. – Но то одно, то другое.

Я же опираюсь плечом на косяк и щёлкаю зажигалкой, наблюдая за трепетом оранжевого огонька с синими всполохами в сердцевине.

Больше всего мне сейчас хочется вернуться к Бабочке. С меня достаточно чужих секретов, тайн и воспоминаний. Хватит, надоело. Это всё прошлое, и его нужно уже похоронить. В конце концов, я, кажется, распутал уже все клубки.

– Не обижай Машу, – вдруг говорит Савельев, а я пару секунд смотрю на него, пытаясь понять, с чего бы у него такие мысли могли в голове родиться. – Я все годы за ней приглядывал. Хорошая она девочка, совсем на отца своего не похожа.

Конечно, не похожа. И на мать тоже. Только я не отец, потому её тайна останется со мной. Не думаю, что ей самой захочется об этом говорить. Во всяком случае, не сейчас, когда рана слишком свежа.

– Мы утром уедем, – объявляю, а потом добавляю одно простое слово, в котором наконец-то появляется смысл: – Домой.

Савельев кивает и отворачивается. Тянется к бутылке, а я понимаю, что этой ночью у всех нас слишком много поводов остаться наедине со своими призраками и болью. Но впервые за очень долгое время мне не хочется сталкиваться с ними. Потому что там, наверху, меня ждёт моя Бабочка.

Человек, которого у меня так и не получилось разлюбить. Женщина, которую так и не получилось обидеть.

И я тороплюсь наверх, перемахивая через две ступеньки, снимаю на ходу толстовку, скидываю в пороге комнаты обувь. Я обнажаю свои шрамы, и боль наконец-то отпускает меня. Она не исчезает бесследно, и я всё ещё чувствую её – есть вещи, которые никогда не изменятся. Но вдруг понимаю, что научился забывать о ней. Хоть на время, но забывать.

Маша сидит на кровати, подогнув под себя ноги, смотрит на свои ладони, ловит ими лунный свет, набирает его в пригоршни, а я вдруг вспоминаю один момент из нашего общего прошлого – далёкого и близкого одновременно.

И Маша, кажется, во власти точно таких же воспоминаний.

– Помнишь, как ты забрасывал меня лунным светом? – улыбается, а я останавливаюсь в шаге от кровати, напрочь лишённый воли к сопротивлению.