Ты не сбежишь

Миксаев хлопает дверцей холодильника, достаёт оттуда что-то и ставит на рабочий кухонный стол. Я замираю на том же месте, где и стояла, лишь неотрывно слежу за его действиями, ленивыми движениями, будто он всё это делает невзначай.

– Ну где ты там? – в его голосе нет раздражения или нетерпения. Абсолютное спокойствие и уравновешенность.

Наверное, я как овца на закланье – иду куда говорят, делаю, что велят. А есть ли смысл истерить и бороться? Ну укушу я его пару раз, поцарапаю, а толку? Откуда я знаю, на что он способен? А если бить станет? Я очень боюсь боли, просто панически. До сих пор когда уколы делают, плачу. Сбитые коленки всегда были трагедией, а когда их мазали зелёнкой, то ещё паре членов семьи нужно было дуть со всей силы. И смелость моя сейчас может привести не просто к синяку, что замазал и забыл, а и к более серьёзным последствиям.

Подобравшись вся изнутри, иду в кухонную зону, не отрывая от парня взгляда. Слежу за каждым движением, будто это как-то поможет мне с ним справиться. Широкие плечи, обтянутые чёрным свитером, узкие бёдра, длинные крепкие ноги, уверенно расставленные в широкой стойке. Даже со спины, если не видеть его тяжёлого тёмного взгляда, становится понятно, что перед тобой тот, с кем не поиграть. Что его надо воспринимать серьёзно.

– Влад, мне нужно домой.

– Скоро пойдёшь. Ты же пришла ко мне в гости. Я хочу быть радушным хозяином. Садись, – кивает на высокий барный стул со спинкой.

Мне хочется закричать на всю, грубо его встряхнуть. Какой к чёрту радушный хозяин?

– Я к тебе не в гости пришла. Я хотела забрать свою вещь. Выпусти меня из квартиры, – я пытаюсь говорить ровным твёрдым голосом, но у меня это совсем не получается.

Наверное, мои слова его разозлили, потому что он вдруг резко разворачивается ко мне всем корпусом. Я дёргаюсь в испуге, оступаюсь и едва не падаю. Миксаев подхватывает меня за талию и усаживает на барный стул.

Я только ойкаю от неожиданности, рефлекторно ухватившись за его запястья. Тут же отдёргиваю ладони и сжимаю пальцы в кулаки. Странно прикоснуться к нему. Он настолько пугает меня, что ощутить на ощупь его кожу обычной человеческой температуры и мягкости как-то… обескураживающе, что ли.

Сейчас на нём нет тех кожаных браслетов, как на концерте и в машине. Поддёрнутые рукава открывают крепкие запястья в путах вздыбленных вен. Часы, какой-то тонкий браслет-цепочка. Надпись на английском, набитая на внутренней стороне.

Всё это как-то быстро и почему-то очень подробно отпечатывается в моём мозгу.

– У тебя нет аллергии на молоко? – он снова отворачивается к холодильнику.

Что? О чём он вообще? Сам только что изнасиловал мой рот пальцем, и не факт, что не планировал запихнуть и свой член, а теперь ему интересно, нет ли у меня аллергии на молоко?

– Принцесса, слышишь?

– Нет.

Пусть расценивает как хочет. Я вообще сейчас всё воспринимаю как-то фрагментарно, будто мозг вычленяет моменты действительности, дробит слитную полосу времени на кадры. Хлопок холодильника. Стук чашки о столешницу передо мной. Запах корицы.

В таких кружках – стеклянных, похожих на бокал – подают в кофейнях латте. Я смотрю на пену на какао, в которой грузнет порошок корицы. Я однозначно больше никогда в жизни не притронусь к какао.

Влад втыкает в напиток длинную толстую трубочку и садится на такой же высокий стул напротив. Чувствую на себе его взгляд, но глаза не поднимаю. Я чувствую себя букашкой на препараторском стёклышке микроскопа. Мне кажется, Миксаев отслеживает любую мою реакцию, любое изменение мимики.

– Пей, не бойся. Я ничего туда не подсыпал.

Поднимаю всё же глаза и внимательно смотрю в его. Так, как делает он – словно изучает, прикидывает варианты.

– Не веришь? – поднимает насмешливо бровь, наклоняется и отпивает глоток через трубочку из моей чашки.

То, что он отпил глоток ещё не значит, что там ничего нет. Но меня больше тревожит, что нужно прикоснуться губами к трубочке, к которой прикасался он.

– Влад, – продолжаю смотреть ему в глаза, но не могу сдержаться и всё же сглатываю. – Я не хочу какао. И не хочу здесь находиться. Я хочу домой. Отпусти меня.

Эмоции сдавленным криком клокочут в горле, но говорю я спокойно. Как говорят с ребёнком, который не хочет отдавать чужую игрушку.

– Чего ты боишься? – он откидывается на спинку и сцепляет руки на животе.

Понимаю, что он делает – зеркалит меня, мой тон, интонацию, заданные разговору. Издевается.

– Тебя.

– Почему?

Он серьёзно спрашивает?

– Потому что ты меня пугаешь.

Миксаев усмехается и смотрит куда-то в сторону. А потом резко возвращает взгляд, пригвождая словно бабочку к стене.

– Пей.

Его тон меняется. Обдаёт морозом. Голос вибрирует такими нотами, что я невольно захлёбываюсь воздухом. В микрофон он звучит совсем иначе – волнующе, будоражаще, разными оттенками, вызывающими желание слушать и слушать. Сейчас – режет и хлещет.