Ty_ne_znaesh_menya_-_Dzhordzhia_le_Karr

поросенка наполняют кусками мяса, жира, специями, кладут много чеснока, а

потом зажаривают на вертеле. Затем его разрезают на большие тонкие

ломтики, это очень вкусно, если тебе захочется вдруг мяса…

— Тьфу. Я не смогу это есть, раз увидела самого поросенка.

— На самом деле очень вкусно, — говорит он.

— Почему ты купил здесь дом? — тихо спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Здесь хороший климат и мне нравится, что есть большая русская

община.

— Ты говоришь по-французски?

— Неа. Я говорю по-русски и на английском. А ты?

— Я изучала его в школе, но подзабыла.

— Хорошо, как раз здесь ты и будешь теперь практиковаться, —

говорит он.

— Расскажи мне, каким ты был в детстве? — настаиваю я. Он

фактически ничего мне о себе не рассказывает, или же очень мало. Мне

хочется узнать о нем как можно больше, то что я могу узнать.

Он с удивлением посматривает на меня, видно никто никогда не

спрашивал его об этом.

— Меня боялись, хотя я был покладистым. Верным, очень преданным. А

ты?

И вот опять, он переводит разговор на меня. Я смотрю на него из-под

ресниц и говорю себе: «Не обращай внимания, он не сможет прятаться от

меня вечно. Понемногу я научу его доверять, и он откроется».

— Я была пухленькой, страшной, маленькой. Летом я совершенно голая

ложилась на пол, отказываясь одеваться, зимой бегала по дому, выискивая

место, где могла бы спрятаться, чтобы неожиданно выпрыгнуть и напугать

маму с ба.

Он смеется.

Я улыбаюсь.

— Да, я именно так и делала. Они делали вид, что пугаются, я так

хохотала, что смогла их по-настоящему напугать, что падала на пол и

хохотала, держась за живот.

— Мне бы хотелось это увидеть, — говорит он, улыбаясь. — Придется

тебе как-нибудь спрятаться у меня в шкафу.

— Это уже не сработает, я потеряла эту свою способность так

смеяться. Теперь твоя очередь рассказать от чего ты, когда был маленьким,

мог так хохотать.

Он смотрит мне в глаза.

— Я никогда не смеялся, даже когда был маленьким.

— Почему?

— Наверное, потому, что моя мама всегда была грустной. Она так и не

смогла свыкнуться с тем, что ее бросил мой отец.

— Ты когда-нибудь скучаешь по России? — тихо спрашиваю я.

— Нет.

— Нет?!

Он отрицательно качает головой.

— Когда я был моложе, я часто вспоминал свое детство. Я вспоминал

свои первые шаги, держась за палец матери. Воспоминания были такими

яркими, словно они произошли только вчера, но сейчас от них ничего не

осталось. Дома, люди, воспоминания. Все ушло... я не думаю о них.

22.

Таша Эванофф

Церковь расположена среди городской зелени, и ее фактически

невозможно увидеть среди листвы деревьев, пока вы не оказываетесь прямо

перед ней. Она богато разукрашена мозаикой и имеет шесть луковок. Если

это добавить к тому, что она скрывается от посторонних глаз, то она

кажется чем-то мистическим, стоящим особняком, почти райским оазисом, в

оживленном городе.

У двери стоит охранник во всем черном. Даже оправа его очков

черная, не говоря уже о стеклах. Он выглядит суровым, кажется русским, но

странно, по-русски не говорит. Он говорит с нами сначала на французском,

а потом переходит на английский. По-видимому, он здесь стоит, просто для

проформы, чтобы сообщить, что в церкви запрещено фотографировать и

снимать видео. А также громко разговаривать, нельзя заходить в шортах и с

оголенными плечами.

У меня с собой был большой платок, поэтому я воспользовалась им,

чтобы прикрыть голову, прежде чем мы входим в церковь. Внутри все

выглядит еще более грандиозно и сказочно, чем снаружи. Здесь нет именных

рядов лавок, несмотря на то, что в строительстве этой церкви приняли

участие крупные российские бизнесмены из общины, которые живут в Ницце. В

православной церкви прихожане стоят.

Здесь очень много потрясающе красивых икон и картин. Неземную

атмосферу создают сотни горящих свечей, кругом так тихо. Перед нами

возвышается огромный серебряный крест, и иконы в серебряных окладах,

усыпанные драгоценными камнями.

— Я должна поставить свечку за папу, — шепчу я.

Он странно на меня посматривает.

— Бабушка просила, — отвечаю я на его немой вопрос, пожимая

плечами.

Он ждет, когда я подхожу к иконе. Склонив голову и поклонившись, я

произношу молитву за папу.

— Пожалуйста, заставь папу раскаяться. Войди в его сердце, — я

смотрю в глубину глаз иконы, баба говорит, что если долго во время

молитвы смотреть в глаза иконы, то ты попадаешь, как бы в озеро,

встречаясь со своей собственной душой. Конечно, я никогда достаточно

долго не молилась, поэтому у меня такого не происходило, сейчас тоже

этого не произойдет.

Вытащив бумажный платок из сумочки, я стираю губную помаду, прежде

чем поцеловать руку иконы в знак любви и веры. Мы никогда не целуем лица

икон, поскольку Иуда потом предал Христа, сначала поцеловав его в щеку. Я

зажигаю свою свечу и ставлю на кандила перед уходом, осеняя себя крестом.

— Ты любишь своего отца, — говорит он очень тихо, как бы про себя,

когда мы покидаем прохладный храм, выходя на солнце.

Я останавливаюсь и смотрю на него. Он, кажется, удивленным, что я

захотела поставить за папу свечку, и я могу его понять. Мне следует

рассказать, что я чувствую на самом деле.