Ты обещала не убегать (СИ)

Широкая улыбка чеширского кота послужила лучшим ответом.

— Я так рада, — чуть не задушила Реми в объятиях, прыгая от радости за него. — Когда же состоится свадьба?

— В начале сентября. Ксю, я так боюсь, что мы не успеем все, как следует, подготовить, — с серьезным выражением лица произнес тот.

— Реми, — не смогла сдержать улыбки, — впереди три месяца — времени вагон и маленькая тележка. Да и я с удовольствием помогу.

— Ловлю на слове, — подмигнул парень и в конце концов разжал объятия. — Кто-то еще будет или отмечаем, как прежде в узком кругу?

— Горский с мамой в парке, скоро должны вернуться.

— Он все еще дуется?

— Ага, но при Тимошке вида не подает.

Отец был категорически против нашего возвращения в Париж. Вообще после истории с Ермолаевым он как с цепи сорвался. Стоило только выписаться из больницы, как ко мне сразу приставили пару здоровяков, которые ходили за мной, словно тень. Два молчаливых, вечно настороженных амбала разве что спать со мной не ложились. За два месяца они успели достать меня до чертиков и побег в Париж был скорее способом избавиться от них.

" Тебе не стоит уезжать", — днем и ночью твердил отец. — "Здесь ты под присмотром. Опять же Тимошка рядом с нами. А там что?"

Хотелось же ответить ему, что там, то есть здесь в Париже, — свобода! Но вместо этого нашла аргумент повесомее: " Кто его знает сколько еще у тебя врагов, пап! Поверь, чем дальше я от тебя, тем спокойнее моя жизнь".

Именно эти слова и обидели Горского. Несколько дней он совершенно избегал общения со мной, а спустя неделю сам положил перед носом билеты и отправил сюда.

— Как Лерой? — несмело спросил Реми, понимая, насколько болезненна для меня эта тема.

— Без изменений, — пожала плечами, моментально загрустив.

— Все наладится, Ксюш, — заключил парень.

— Знаю, — согласилась с ним и невольно вспомнила об Амирове.

Обжигающей лавиной жуткие воспоминания вновь пронеслись в памяти: дом Ермолаева, выстрел, пожар и глаза Лероя, полные боли и отчаяния, а потом долгая и мучительная темнота.

Я очнулась в больнице. За окном вечерело, а рядом сидел Горский и сжимал мою ослабленную ладонь в своей. Таким я не видела отца ни разу. Погруженный в какие-то свои мысли, он вроде и смотрел на меня, но в то же время был где-то очень далеко. Осунувшийся, с глубокими тенями под глазами и откровенно постаревший он казался чернее тучи. Хотела позвать его, но пересохшими губами не смогла вымолвить и слова. Правда этого хватило, чтобы отец тотчас сконцентрировал внимание на мне. Горло саднило, от волос невыносимо пахло гарью, а в области сердце все онемело. Смотрела на отца и мысленно умоляла его молчать. Я боялась новостей и пыталась оттянуть неизбежное до предела. Господи, с какой неимоверной силой в тот момент мне хотелось отключить мысли в голове, стереть память. В каком бы направлении я не начинала думать, все внутри мгновенно вспыхивало адским пламенем и сгорало дотла.

Отец протянул ладонь и дрожащими пальцами провел по моей щеке, вытирая дорожки слез, а затем, прижав мои запястья к матрацу, тихим голосом разорвал сердце в хлам:

— Тимура оперируют, Лерой в коме. По обоим прогнозов пока никаких.

Как рыба, открывала рот в диких потугах взвыть от невыносимой боли, но на свободу вырывался только измученный скрип. Пыталась высвободиться, встать, бежать к ним, но даже на это оказалась не способна.

Как и когда в палату залетела медсестра и успела что-то вколоть в руку, прошло стороной. Ощутила лишь, как мгновенно по телу разлилось тепло, а сознание начало растворяться в очередной порции темноты.

Последнее, что смогла задержать в памяти, — глаза Горского, полные слез. Впервые мой отец плакал.

Несколько раз темнота сменялась яркими вспышками, но ухватиться за них не получалось.

Был день, когда сознание вернулось окончательно, а вместе с ним в памяти вновь прозвучали слова отца. Жадно осмотрела палату, в надежде застать Горского, но его уже не было. Тишина, больничный запах и пара трубок в руке — это все, что досталось мне в награду за мою глупость.

Заставила себя сесть, обхватила руками голову и завыла: осознание произошедшего спицами протыкало сердце, принося нестерпимую, раздирающую боль.

Попыталась встать, но разводы перед глазами решительно возвращали в кровать. Слабость. Чертова слабость! Как же мешала она найти причины жить дальше.

Горский зашел в палату минут через двадцать, сжимая в руке бумажный стаканчик с кофе.

Нет, мне не приснилось его плачевное состояние. От жалости, от понимания, что все это произошло по моей вине, хотелось лезть на стену.

— Как они? — хриплым шепотом спросила отца.

— Пока живы — это главное, — ответил Горский и сел рядом, вновь теплой, слегка шершавой ладонью накрыв мою. Его взгляд тяжелый, неподъемный выражал неподдельную любовь и что-то еще. Наверно, укор… Он прекрасно понимал, что жизнь двоих самых близких моему сердцу мужчин висела на волоске по моей вине.

— Прости меня, — через жжение в горле прошептала отцу и отвернулась, не в силах и дальше выносить его взгляд.

Горский ничего не ответил и в палате повисло молчание. Тягостное. Неуютное. Тревожное.