Ты помнишь, товарищ…

Склонился над огурчиком соленым
Устало захмелевший полубог.
На этом свете перенаселенном
Поэт непоправимо одинок.
Кипит весельем скопище людское,
Себя заздравным звоном распаля.
А он к груди притронулся рукою
И вдруг услышал – дрогнула земля.
Качнулись стены, и расплылись лица,
И вот уже в разрывах грозовых
По-человечьи застонали птицы,
Когда от неба оторвало их.
По склонам камни, скатываясь, скачут,
И населенью ног не унести,
И девочка испуганная плачет,
И надо эту девочку спасти.
А мы шумим, смеемся, сводим счеты…
Он опоздал, замешкался, не спас.
И потому очередной остротой
Он грустно отстраняется от нас.

ПЕСЕНКА О ПАРУСЕ. Римма Казакова

Меня подвели к Светлову в Доме литераторов в 1956 году. Я была «начинающей», приехала в отпуск в Москву из Хабаровска. Он сказал:

– Ну, прочти стихи. Только покороче.

Я прочла стихотворение из трех строф. Он подумал, пожевал губами.

– А теперь переверни.

– Как?!

– Экая непонятливая! Дурочка моя. Ну, поставь начало в конец, а конец, наоборот, в начало. Поняла?

Я мгновенно «перевернула» стихотворение и опять его прочла.

– Все равно плохо,- грустно сказал Светлов.- Да ты не огорчайся. Ешь конфеты. Конфеты любишь?

Конфеты были большие, в красивых бумажках, я их ненавидела, но ела – не хотелось уходить от него. Потом почему-то все пели, и я тоже. Михаил Аркадьевич сказал:

– Старуха, а это у тебя лучше получается! Может, тебе в хор Пятницкого податься?

Не знаю, как это объяснить, но все это было необидно. Это было правильно. Поэзия – Дело жестокое. Я потом всегда верила Светлову, а когда он хвалил, тем дороже были похвалы.

Он был волшебник. Этому нельзя научиться, но с ним рядом можно было вдруг открыть в себе это, если уж оно было. Я почти никогда не читала Михаилу Аркадьевичу стихов,- мне казалось, что это не самый лучший способ учиться у него. Просто – быть рядом.

Иногда все же стихи читались. Неестественность, насилие над словом его коробили – по лицу было видно, даже если он молчал. Однажды я ему спела песенку о парусе. Он к ней отнесся по-доброму. Мне кажется, я не написала бы этого стихотворения, если бы не знала Светлова. Я посвятила его ему. Может, это один из самых скромных цветов к его памятнику. Но – по праву любви.

М. Светлову

Веселый флаг на мачте поднят –
Как огонек на маяке.
И парус тонет,
И парус тонет
За горизонтом вдалеке.
А по воде гуляют краски,
И по-дельфиньи пляшет свет…
Он – как из сказки,
Он – как из сказки,
Таких на свете больше нет.
А море вдруг приходит в ярость –
Такой характер у морей.
Куда ты, парус?
Куда ты, парус?
Вернись скорей,
Вернись скорей!
Но парус вспыхнул, ускользая,
И не ответил ничего.
И я не знаю,
И я не знаю,
Он был иль не было его…

НА ВТОРОЙ АЭРОПОРТОВСКОЙ. Л. Бать

Он шутил, как дышал. Шутки слетали с его губ, как слова приветствий. Наверное, каждый из нас может пожалеть, что не ходил за ним с карандашом и записной книжкой. И сколько же утеряно этих невозвратных блесток ума!

Стоило ему только появиться, еще ничего не сказав, как все начинали улыбаться. И сам он щедро улыбался людям. Просто так, от избытка добрых чувств.

Один только раз я видела его чуть рассерженным. И я была тому виной: я редактировала сборник стихов в переводах с украинского языка, там было несколько его переводов. Просматривая их вместе с ним, я споткнулась об одну, как мне показалось, нескладно звучащую строчку. «Тут нарушен размер», – решила я и начала быстро отстукивать слоги, бормоча стихи. Вдруг я заметила мрачновато-насмешливый взгляд Светлова.

– Э, нет,- сказал он,- так со стихами не обращаются! Это тебе не арифметика!

Он тут же прочитал всю строфу, и поцарапавшая меня строка зазвучала совсем по-иному, легла на свое место, я просто не уловила ее интонационного смысла. Мне до сих пор неловко за проявленную тогда глухоту. А Светлов сердился недолго и даже охотно соглашался с другими моими замечаниями.