“Ты права, Филумена!” Об истинных вахтанговцах

В театре Вахтангова под управлением отца спектакли ставили штатные вахтанговские режиссеры — ученица Вахтангова Александра Исааковна Ремизова и Светлана Джимбинова (вышеупомянутая ученица и последняя жена Рубена Николаевича) и, как полагалось в те времена, режиссеры из советских республик или из братских стран. Актерам казалось, что они топчутся на месте и задыхаются, опутанные собственными традициями. И все же при отце, благодаря его изяществу, музыкальности и той культуре, которая стояла за ним, в театре жив был еще каким-то чудом вахтанговский изыск, легкость и праздничность. Среднее поколение злилось на отца за то, что он все больше и больше занимал в спектаклях молодежь. Сам же он носился в облаках, плевал на ветры перемен и ровным счетом никакой свежести в них не ощущал. Он с наслаждением коллекционировал фривольные частушки про перестройку типа “Моя милка подо мною сделала движение/ То ли хочет перестройки, то ли ускорения” и собирал остроты, вроде провидческой “Что будет после перестройки? Ясное дело — перестрелка!”, которые по его глубочайшему убеждению отражали глубину русской народной мудрости и насмешливое недоверие народа к правителям.

Такого рода интеллигентский эскапизм принимал гротескно-преувеличенные формы. Восточной мудростью, коварством и необходимой для правителя жестокостью Рубена Николаевича Симонова отец не обладал. Он был полукровкой — и многие мягкие стороны своего характера, свою незлопамятность унаследовал от матери-дворянки. Ему было всех жалко, он всех был готов поить и кормить за свой счет, никого не увольнял, и эта жалостливость приводила к тому, что в его близком окружении оказывались ничтожные, мало что из себя представляющие люди, которые при первом же удобном случае предали его или не приложили никаких усилий, чтобы стать на его защиту. Порой мне становилось страшно за него, но остановить процесс было невозможно. Любые, даже самые незначительные замечания с моей стороны вызывали протест и озлобление в мой адрес. Я давно уже научилась принимать его таким, каков он есть, но то, что приемлемо для дочери, не было уже приемлемо для большинства артистов труппы.

Противостояние Михаила Ульянова и отца не вызывает у меня никакого недоумения. Оба они имели полное право недолюбливать друг друга и считать творческое кредо каждого ограниченным и вредным для Театра. Отец и Ульянов были ровесниками, но людьми совершенно разных социальных формаций. Отец, ценя Ульянова как превосходного актера, с которым он сделал свои лучшие спектакли, всегда подтрунивал за глаза над его советским менталитетом, заземленностью и глухоте ко всему духовно-возвышенному — музыке, поэзии, живописи. Ульянов в свою очередь (что становится особенно ясно из его недавно опубликованных дневников), был взбешен отцовской аполитичностью и нежеланием вникать в перемены, происходящие вокруг него. Для Ульянова, талантливого сибирского самородка, но продукта системы, Евгений Симонов с его музицированием и поэтичностью был никому не нужным атавизмом в центре Москвы. Ему казалось, что он способен управлять театром куда успешнее. Судя по все тем же ульяновским дневникам, сам он к концу дней своих потерпел страшнейшее фиаско как художественный руководитель и не раз обращался мыслями к истории свержения отца.

И все же самую низкую роль в закулисном заговоре сыграли не вахтанговские знаменитости — не Лановой и Ульянов, которые заседали на тайных партийных собраниях (они как многого достигшие в своем творчестве художники имели полное право на противостояние отцу и недовольство), — эта неблаговидная роль досталась ближайшему другу отца, Евгению Евгеньевичу Федорову, безвестному артисту на три слова, в то время секретарю партийной организации театра. Удалось наконец-то артисту хоть за кулисами на старости лет выступить в значительной роли! Федоров был своего рода вахтанговской желтой прессой — главный театральный сплетник, он доносил отцу на всех и всем на отца и смеялся над ним же за его спиной. Сколько мама ни предостерегала отца, все было бесполезно: “Я тебе вот что скажу, идиот ты эдакий, он к тебе приставлен!” — заходилась мама после ежевечернего отчета-разговора между дружками. “Не кликушествуй, Лера! Женька мой друг”, — был обычный отцовский ответ. Думаю, он был привязан к Федорову как к своего рода денщику и всегда поил и кормил его за свой счет.