Ты проснешься

— Дело передано в другой отдел. Мы со своим справились, а то, что касается торговли людьми, это ведет другой следователь и вообще, тебя это не касается! И давай уже, иди на работу или куда ты там собралась.

— Марианна! Ну товарищ следователь! Ну ты мне хоть скажи, на каком этапе дело! Или хоть скажи, где ребят держат! Ведь знаешь, наверно? Что тебя, расстреляют за это?

— Не расстреляют, — неожиданно спокойно проговорила Путято. — Звания лишат, с работы выгонят — за разглашение тайны следствия. Но для тебя же все это фигня, не так ли? — и уткнулась в бумаги. В Катину негодующую спину ей смотреть не хотелось.

«Как же мне все это достало», — думала Путято, мрачно тыкая в кнопки на телефоне.

— Митрофанов? Здорово. Как сам? Нормулек? Ты чего такой взъерошенный? Ща зайду, айн момент.

Она прошагала в другой конец серого коридора мимо стенда с изображениями летней и зимней формы одежды, доски приказов и фотографиями ветеранов управления и вошла в такой же, как у нее, может чуть попросторнее, кабинет Митрофанова Сергея, майора и замначальника второго отдела. Второй отдел не занимался вульгарной бытовой поножовщиной и кражами со взломом, второй отдел вел дела посерьезнее — наркотики, подпольный бизнес и похищение людей с целью выкупа.

Митрофанов стоял в углу рядом с вешалкой и злобно тер мокрой тряпкой рукав шинели. Пахло кислым, похоже, что квашеной капустой.

— Вот гадина старая, — выругался он, бросив взгляд на Марианну. — Закрой дверь, болельщики мне не нужны.

Марианна спокойно прикрыла дверь и стала молча наблюдать за процессом. Правый рукав не то чтобы был сильно испачкан, но вонял мощно, а все старания Митрофанова эту вонь как-то прекратить особого результата не давали.

— А мне к полтретьему в главное управление, Михальченко вызвал, а шинель смотри как испохаблена! Куда я теперь в ней! Ух, посадил бы в обезьянник падлу старую, если б не Наташка.

Он не плакал, конечно, но огорчен был основательно.

Марианна молча отобрала испорченную вещь и направилась с ней в туалет, потом попромокала отстиранный рукав бумажными салфетками, потом послала Митрофанова к паспортисткам за маленьким феном, и они ему фен доверили, потом высушенную шинель побрызгала освежителем воздуха «Хвойный аромат», заимствованный у уборщицы Люськи, и все это заняло шестнадцать минут, секунда в секунду.

— Кто это тебя так уделал? — невозмутимо осведомилась она после всех процедур. Сидели за столом, сделали по первой затяжке.

— Ты прикинь, ситуация! Звонит мне Наташка, еле пищит в трубку, опять, говорит, плохо стало, голова кружится и все такое, а сама под землей, тут, на Третьяковке. Я рванул, конечно. Седьмой месяц, не шутки. Спускаюсь вниз, обнаруживаю ее на платформе. Стоит моя краса у стенки, и по стенке чуть не стекает, мордочка серо-зеленая, испарина на лбу, ртом дышит. Меня пробрало даже, веришь? Ну. Сержант подбежал, нашатырь тянет, еще один рядом с рацией наготове. Я говорю, мол, спасибо, мужики, медицины не надо, сами доберемся. И пошли потихоньку. А как по ступенькам наверх поднялись, ей опять хуже стало, я ее и начал тянуть под локоть, а как еще? Мне, главное, до машины ее довести, а там уж, считай, все в порядке.

Вот идем таким вот макаром, я вот в этой пальтушке, Наташку за рукав тащу, она ногу за ногу цепляет. Идет, похныкивает, а я ей еще и мозги промываю при этом, за каким лядом поперлась в метро? Какой Новый год, какие подарки? Завернись они в блин, подарки эти. Ты роди сначала, а потом про подарки думать станешь.