Ты сеешь ветер (СИ)

Деревья сладострастно вздыхали; всё ярче сверкали молнии, сплетаясь с далями; раскрылись горячие жилы небесного свода, они изливались и соединяли свои потоки с земными потоками дорог. Всё было разбросано, все переплелось — ночь и мир. Три недели накопившегося зноя, три недели ожидания разразились в этой борьбе, и, наконец, наступила ужасная развязка.

— Озверевшая вода размыла канал, — продолжал сетовать старик, уже изрядно пьяный. Его белёсые глаза слезились, отвисшая нижняя губа дрожала. — Постройки будто языком слизало. И людей вместе с ними. Славные были парни. Крепкие, работящие. А теперь мёртвые — мертвее не придумаешь.

Мы с Дарией переглянулись. Я не подавляла воспоминания о случившемся сознательно, они просто обходили меня стороной; вся эта безумная процессия взволнованных мужчин, их словно несла какая-то невидимая сила, сила, что заставляла других людей останавливаться, присоединяться к ним или же замирать на месте и подолгу смотреть им вслед. Они несли на руках мертвецов, раздувшихся, посиневших, вымазанных грязью, озёрной тиной и поблёкшей кровью, — утопленники, да только не по своей воле.

— Вилли, моему внучку, говорят, переломило спину пополам — хрясь! — словно сухую ветку, — скулил старик; он вконец утратил спокойствие. — Это какой же должен быть удар, Дария! Что за дьявольская сила, что за проклятье!

Я закончила протирать столы. Было уже очень поздно, таверна давно опустела, и только пьяный рыбак никак не желал уходить.

— Полно тебе, Хэм, — не выдержала Дария. — Их всех уже давно отправили на кострище. Обратно не вернёшь. Им больше нет дела до твоих причитаний. Иди домой и ложись спать.

— Все говорят, что такое в наших краях было впервые, — Хэм не слышал её, или не хотел слышать. — Но я помню… помню… я был тогда молод… когда один брат убил другого и взошёл на престол. Как гневалось озеро, как оно выло и шипело, словно дикий зверь. А теперь снова. Племянник убил своего дядьку. Неужто нельзя было оного в темницу бросить? Дурное это дело — проливать родную кровь. Гиблый драконий род. Проклятый.

На мгновение он обернулся и глянул на меня, мне показалось, что у него из глаз текли слезы, что-то и впрямь творилось такое в его глазах, он будто бы вонзался в меня взглядом. Я отвернулась от старика и прикрыла веки, не в силах больше смотреть на уродливое дряблое лицо. Казалось, что он вот-вот издаст горестный вой, какого здесь не слышали ни до, ни после, и превратит это место в маленькое пристанище горя. Дарья сердилась на бедолагу, но всё же сочувствовала. Поэтому позволила ему даже забрать бутылку с собой. Но вот моё сердце — о, стыд! — молчало.

В ту ночь я была воплощением мира, урагана, ночи и всего живого в бурном излиянии природы. Буйный дождь проникал в мои поры, очищающий вихрь шумно обвевал мне грудь. Ненастье вторило моей ярости.

Я сеяла ветер — другие пожинали бурю. Другие спасались или умирали.

Я не желала, чтобы облака воспоминаний застилали мой горизонт, но всё же не могла забыть, как чудесное новое дыхание, в котором аромат полей сочетался с огненным веянием разгневанного неба, проникало в меня освежающей прохладой. Какое это было блаженство — ощущать чистую стихию, владеть ею, быть её частью. Я позабыла всё кругом, вдыхала свежесть и бодрость, поглощала эту прохладу, как земля, ощущала блаженство встряхнувшихся деревьев, с шумом шелестевших от мокрых ударов дождя. Но там, за этим шумом, творилось нечто страшное, нечто жуткое и непоправимое. Теперь я ощущала это смутно: пока старик говорил, я ещё чувствовала что-то, но не понимала этого. Дождь смыл мои мысли. Они стали сновидением.

Тогда всё постепенно стало успокаиваться, молнии поблёскивали лишь на горизонте, гром стихал и дождь стучал под улёгшимся ветром, — тогда и мной овладели успокоение и усталость. Музыка звучала в моём вибрирующем теле, и на меня снизошло мягкое спокойствие. Сладостно звенящая ночь, будто колыбель, убаюкала меня, и я уплыла в её сонную лощину. А наутро пришла скорбь.

Жалкий, пьяный, полубезумный старик думал, что боги наказали жителей озёрного края за то, что один король снова убил другого, за то, что они были роднёй по крови, а люди стерпели, закрыли на всё глаза и вернулись к своим делам. Но богам было плевать на людей и их королей. Богов заботили лишь они сами.

Я чувствовала себя древней немощной старухой, страдающей беспамятством. Мне было тяжело думать и вспоминать, звуки иногда превращались в неразборчивое гудение (вибрации тучной потревоженной земли), и это гудение убаюкивало, убаюкивало…

В город пришли осенние холода. Я носила платье из самой толстой шерсти, прятала волосы под шёлковым платком и делала свою работу: зашивала, бинтовала, снабжала отварами, сиропами и касторкой. Дария вновь открыла таверну, дел хватало, а потому к ночи я ложилась в постель совершенно обессиленная.