Ты следующий

Неожиданно меня занесло снегом. Моя комната остывала за считаные минуты, стоило только угаснуть красивой печке. А ветер высасывал, как пиявка, жар от углей. Всю ночь я слушал его завывания, и это был единственный звук, оставшийся со мной. Крысы исчезли, и я недоумевал, почему они больше не топают у меня над головой. По утрам, напялив на себя всю имевшуюся в наличии одежду, я пересекал заваленный снегом двор, чтобы принести охапку дров из подвала. Однажды, расщепляя полено на лучины, я увидел, как из старой пустой бочки выпрыгнула грациозная ласка. Как же я ей обрадовался! Под этой крышей приютилось еще одно живое существо! Она-то и прогнала крыс. Я наградил ее колбасными шкурками. Колбаса, однако, водилась у меня не всегда: в борьбе между едой и телефонным звонком всегда побеждал второй. Невзирая на метель, я все-таки добирался до почты и заказывал разговор с Дорой. Ее голос успокаивал и подбадривал меня лучше, чем что бы то ни было. Вот и сейчас Дора обрадовала меня. Она отнесла мои последние стихи в «Литературен фронт», и там ее заверили, что их напечатают. А это означало, что я получу хоть какой-то, пусть и ничтожный, гонорар на Новый год.

Домой я вернулся затемно и уже с моста увидел загадочную черную фигуру, вертевшуюся перед калиткой. Оказалось, что это Энчо Пиронков. Он сел на поезд и приехал меня проведать… прежде всего убедиться, что я еще жив. Всю ночь мы просидели у изразцовой печки, которая гудела и светилась всеми своими трещинами, и проговорили. На огне поджаривался хлеб с колбасой. Явилась на свет и карловская ракия. Энчо — парень, познавший бедность и привыкший полагаться только на себя, обладал огромным самородным талантом и собственной философией. Мне рассказывали, как ему «по комсомольской линии» выделили крохотную однокомнатную квартирку.

Энчо отказался: «Лучше не надо! Вы сначала дадите мне квартиру, а потом потребуете, чтобы я записался в какой-нибудь кружок…»

— Прочитай-ка мне что-нибудь новенькое, — настаивал он. — Я же не за ракией сюда приехал.

И я прочел. Хотя уже и отвык от чтения. Мой голос как будто мне не принадлежал. Как будто мое безумие усыпили.

Вечер,
просто вечер…
Есть такие коварные,
невыносимые дни.
Они не для сна.
Не для стихов они.
И опять я иду на спиртоварню
к Амеду.
Над огнем — ракии два казана,
грудь над молодым сердцем,
пьяным без вина.
Амед —
черный цыганенок —
бросает дрова,
бросает, гостю рад,
и зубы его горят.
А между ведрами и кранами
две дьявольских струны дрожат.
В мензурке
на спиртометре
уже за шестьдесят.
И Амед мне указывает на кружку:
–  Пей же,
ведь ты поэт!.. —
Не хочу!
Не могу я пить!
Разве пьют без друзей? Нет!
Мне хватает сейчас паров,
которые здесь вьются.
Вьются.
И небеса анисовые смеются.
И этот туман над Стрямой —
синий и сильный —
привлек
луну и раненых фазанов…
Думаешь, у меня и вправду нет друзей?!
О, если я что и имею,
так это друзей!
Когда расставались,
один улыбнулся улыбкой,
выкованной
из острия громоотвода.
Сейчас,
когда погас свет,
лишь вспомнишь о ней —
и в комнате становится светлей…
Светлей,
как в час восхода…
Другой поцеловал меня
в виски.
И если даже хоть один из этих поцелуев
брошу в печь наугад —
как перезревшие одуванчики,
твои котлы взлетят…
Да, Амед,
мои друзья —
что-то вроде колдунов.
Появляются неожиданно,
повелители трех слов:
ищу
искру
искренности!..
…С потолка
холодные капли
капают
и звонко стучат по будильнику.
И Амед добродушно смеется,
в своей правоте уверен,
и говорит мне:
–  Врешь ты, как сивый мерин!..[52]

(«Спиртоварня», 1963)

Глава 15 Звездное безмолвие

Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств!

Блез Паскаль