Ты так любишь эти фильмы

«Эта баба изведёт тебя, — говорит внутренний голос. — Так изведёт, что умирать будет нечему». Я даже не отмахиваюсь. Не возражаю-как тут, интересно, возразишь? Бывают максимы и сентенции, против которых не попрёшь: «Волга впадает», «Кай смертен»… Никто и не прёт, все скромно обходят сторонкой: очи долу, а в кармане кукиш.

Из-за чего мы начали ссориться? Можно ли называть ссорой эти холодные шутки-такие вежливые, такие ядовитые, от которых потом просыпаешься ночью в поту: как можно было такое сказать и улыбнуться? выслушать и не умереть? К шуткам я оказался не готов. Основываясь на Сашином отношении к миру, я ждал, что и у нас начнётся с криков, воплей, попрёков. Любые крики, любые вопли предпочтительнее того, что есть: ложь, пустые слова, весёленькие пейзажики. (Ну всё, довольно.)

Выбивая клин клином, пошёл в редакцию к Виктору. Помимо широкой научной и общественной деятельности, Виктор издаёт литературный альманах «Знаки» — в честь то ли «Чисел», то ли науки семиотики. Чем дальше отхожу я от этого круга, тем страшнее становится при мысли, что когда-то он был и моим. Рождение, воспитание, то-сё. Я был мальчик из хорошей семьи. Моя тётя Аня до сих пор, кажется, трудится в непростой школе. Мои родители до сих пор голосуют за «Яблоко». Девочки, в которых я влюблялся — те, кто ещё не уехал, — служат в прогрессивной журналистике или экспертами при прогрессивном искусстве. Теперь уже я сам не понимаю, какие у меня к ним претензии — это не претензии, а глухая злоба, неопределённое чувство ненависти пополам с презрением. И чем при этом занимаюсь я сам?

Виктору сдавало угол маленькое гордое издательство, само арендовавшее закуток в стандартном бизнес-центре. Добравшись до их чистенького беленького коридорчика, я прислушался. Из комнатки слева неслись смех и обрывки сплетен, из комнатки справа — ругань. Я пошёл направо.

Виктор съёжился в своём креслице между столом и шкафом и подавленно, виновато, опасливо следил за крупной размашистой жестикуляцией кургузого мужичка.

— У меня было: «наевшиеся крошек голуби»! — вопил автор. — А здесь — «наевшиеся кошек»! Ты видишь разницу между крошками и кошками? А между голубями, которые едят крошки, и голубями, которые едят кошек?

— Коленька! — сдавленно взывал мой друг. — Читатель поймёт, что это опечатка. Ну, ошиблись в типографии, да? Корректор проглядел. Ты сам мог -

— Не мог!!!

Виктор заёрзал.

— Коленька, это каждый может. Ты не представляешь, сколько раз я собственную корректуру читаю, да? И постоянно -

— А!!! Свою-то как положено вычитываешь! А мне нарочно буквы переставляют! Пакостят! Черви завистливые! Сморчки! И сам ты, Витя, сморчок! Тебе Гринберг ещё в девяносто третьем хотел пощёчину дать, а я его тогда отговорил и зря, между прочим, сделал! Гринберг -

— Коленька!

Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.

— Пошёл вон.

Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.

— Денис, он же творческий человек, да? Писатель.

— Да хуёвый он писатель, — сказал я, отказываясь препираться. — Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?

— Может, голуби непростые?

— В смысле пидоры?

— Как ты огрубел, — пробормотал Виктор. — Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.

— Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?

— Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». — Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине — а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia,делало её только более ядовитой. Я его пощадил.

— Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание «достойная жизнь», меня стошнит.

— Почему?

— Потому что меня учили, что достойная жизнь — это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.

— Почему именно в Турции?

— Чтобы не зарывались. — Я фыркаю. — Витя! Очнись!

Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера — я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод — сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: «дерьмо», «закрой рот, убогий», или просто «довольно». Он скажет: «Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?» Какая мразь, какое паскудство.

— Ты ещё войну в Чечне оправдай, — ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.

— Я человек имперского формата, — заявляю я.

— Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?

— А вот и нет.