Ты так любишь эти фильмы

Со второго по десятое января они встречались каждый день. Объект (вот какие слова вошли в мой обиход) ждал за углом нашего дома, и когда я научился выбирать позицию, то смог видеть, как он вспыхивает радостью и все его движения становятся расслабленнее и точнее. Пёс, колотя хвостом, сновал в ногах, мужчина брал женщину за руку, после чего мы все отправлялись то гулять по городу, то в ресторан — и, в конце концов, к объекту на квартиру. (Где-то в этом районе, судя но номеру телефона, жил Херасков, и я порою отвлекался от своей безрадостной миссии, вертел головою по сторонам, воображая телефонного друга в случайных прохожих приемлемого возраста — и ни один из них меня не устраивал, ибо тот, кого я хотел увидеть, неизбежно оказывался привлекательнее и ярче мимолётных бесцветных фигур.)

Они не брезгали полупустым по случаю праздников общественным транспортом (там, в автобусе или трамвае, я мог затеряться, но если честно, я смог бы затеряться, останься мы последними тремя обитателями города и мира, и даже собака — да, с собакой четверо — поворачивалась в мою сторону задом, до того им было на всех наплевать, на людей, предметы и атмосферу, словно всё вокруг существовало понарошку, как мнимые воплощения фантомных идей), да, простите, не брезгали общественным транспортом, но чаще останавливали машину, и я уже не дрожал, поручая спешно пойманному таксисту «ехать вот за ними». Таксисты ничему не удивлялись, и проблема с ними заключалась лишь в том, что некоторые желали поговорить, и некоторые из некоторых не довольствовались молчаливым внимательным слушателем, но требовали слушателя-спорщика, или слушателя — подпевалу — смотря по тому, что именно горячило кровь данного таксиста, — и я буквально на ходу (вот уж буквально так буквально) учился их осаживать. В целом (для человека, который за последние пятнадцать лет не садился в такси ни разу) считаю, что справился успешно.

В рестораны и кафе, если направлялись туда, я не заходил, ждал снаружи, занимая позицию на противоположной стороне улицы, в подворотне или просто у стены дома. Главным оказалось становиться так, чтобы не мешать движению пешеходов и транспорта; выполнив это условие, человек превращается в невидимку, вплоть до того, что ему с трудом дается обратное превращение. Иногда казалось, что если стоять так, держа в руках бомбу, то и её проигнорируют, если руки уж очень сильно не вытягивать и вообще стоять спокойно, скромно. Прохожие смотрели мимо меня, порою — сквозь меня, и тогда, перехватывая этот безразлично-жестокий взгляд, я начинал паниковать, гадая, не захочется ли им сквозь меня также и пройти, не только взглянуть. Решительности им было не занимать, но худшее, что случилось за всё время, — несколько толчков и тычков, только один из которых производил впечатление намеренного.

Я упоминал, что подвержен страху смотреть по сторонам; так вот, я смотрел не по сторонам, а в одну точку. Сконцентрировавшись. Отрешившись. Должно быть, люди, которым даровано увидеть Фаворский свет, находят, помимо прочего, правильный баланс концентрации и отрешённости. Потому что недостаточно сказать: «я вас не вижу, я смотрю на то, чего не видите вы», нужно ещё увидеть так, чтобы не презирать тех, кто увидеть не сможет. Или не «увидеть так», а «увидеть то». Находясь в несвойственном мне, противоестественном и, говоря прямо, безобразном положении, я испытывал душевный подъём, и пронизывающий, коченивший меня холод каким-то образом, так же, впрочем, как и отчётливое сознание неприличия, гадостности того, чем я занимался, да, этот холод каким-то образом возвращал меня к жизни, словно обрести её можно было только на самых грязных тропах.

К. P.

Потом я очень долго сидел на поваленном дереве, недалеко от почтового дупла.

Здесь, за городом, невесть откуда взялся снег — в достаточном количестве, чтобы мир оцепенел. Мир не был теперь похож ни на что, был тишиной и ясностью воздуха, которые встречаются разве что в книгах, отчётах арктических путешественников и несостоявшихся самоубийц. Был пустотой — не таящей угрозу, а просто пустой-препустой пустотой. Возможно, какие-то следы каких-то животных и птиц пестрили, живили пространства вдали. Возможно, какое-либо «вдали» действительно существовало. Здесь же снег, пусть он и не выглядел вполне девственным, нетронутым, но побитый дождём, как молью, лежал, будто последняя граница, словно последние пяди бытия перед вратами ада.

Было не настолько холодно, чтобы замёрзнуть, — или уж требовалось приложить экстраординарные усилия, лечь, например, и постараться уснуть, — но и наличествующий холод, незаметный, не жгучий, караулил раззяву, всё внятнее становилось его грозное родство с морозом, стужей: убийцами армий, царями России. И что-то внутри леденело, твердело, навсегда околевало.

Корней