Ты так любишь эти фильмы

Меня покоробила цитата; то, что он осмелился цитировать. Кроме того, выражение «глубоко плевать» всегда казалось мне двусмысленным. Имелась ли в виду харкотина из глубин души, верх презрения (тоже интересно: что-то из глубин является верхом чего-то), или сам плевок предполагался плотный, смачный, который уйдёт глубоко под воду, если плевать, допустим, в неё?

— Ну, значит, так, избавляйтесь от него.

Он сказал это, не меняя прежней благодушной интонации, с такой тихой, не аффектированной жестокостью — жестокостью без гнева, — как будто давно привык отправлять людей на тот свет пачками и не видел в этом ничего, кроме работы: уже приевшейся, но всё же и вызывающей бодрящее чувство собственного мастерства, ибо она требовала не сразу давшейся технической сноровки, даже щегольства.

Ах, в какой мир я сходу, сдуру попал. Здесь сперва стреляли — и потом стреляли тоже. Здесь всё было энергично, адекватно, чудовищно в своей простоте, прямоте и неотвратимости, и требовалось в итоге не столько быстро соображать, сколько быстро отказываться от излишних на текущий момент рассуждений.

Ведь у меня не было причин не верить этому человеку, он явно знал, о чём говорит, отчетливо сознавал суть и уместность своих требований, но тем более мои собственные неуклюжесть, неумелость выдвигались вперёд помехой, препятствием и поводом для насмешек. «Понимаете, в чём разница: когда шулер обыгрывает честного человека, позор падает на шулера, а когда один шулер обыгрывает другого — на проигравшего. Я готов проиграть, но не готов позориться. Я не хочу. Не буду». Так должен был сказать я. Про себя я так почти и сказал, но он — стоило открыть рот — ожёг меня таким взглядом, что казавшиеся правильными слова испепелились на языке.

— Каким же образом? — спросил я. — Хоть пистолет свой дайте.

Эта смешная и наглая просьба (о да, коли уж предполагалось, что я работаю на земле, из этого следовало, что и подобные вопросы решаю своей компетенцией, выходя на известных мне торговцев оружием, секретных поставщиков), она вырвалась непроизвольно, я ещё надеялся быть изобличённым — а стрелять-то, знаете, и не умею! то есть как не умеете? — вот так, слово за слово, всё всплывёт, правда обнаружится, и в новой мучительной — пускай! — жизни я наконец вернусь в себя настоящего, предстану на казнь тем, кем годы и годы был глупо, смешно, позорно… ну уж как умею. Я затаил дыхание.

А он задумался, смотрел сурово и явно что-то высчитывая.

— Лучше поножовщина. Ни к чему нам подымать шум заказным убийством. Нам бы что-нибудь бытовое — хулиганство, неонацисты, верно? — Он жутко оскалился. — Неонацисты, если надо, всегда под рукой. Что бы мы все без них делали?

— У меня полсемьи в войну полегло.

— Вот и прекрасно. Я хочу сказать, только справедливо будет возложить этувину на фашиствующих молодчиков, раз уж они в наличии.

— Где же предел? — пробормотал я, совсем раздавленный. Я говорил по инерции, меня уже мало интересовал этический аспект вопроса, я весь был (где уж интересоваться тем или иным аспектом, когда ты весь, всецело) во власти мысли, что он знает обо мне и моём прошлом больше меня самого — и настоящем, как знать (иначе зачем говорить про нож и так подчёркивать?), разве сам я о своём настоящем знаю всё,кто мне подтвердит, какая экспертиза, что я не хожу и не убиваю во сне, не ворую платки, не агент Моссада… прости, прости…

— Чему предел-то? — переспросил он. — Моему цинизму? А кто их просил называться наци? Назвались бы демократическим чем-нибудь, или хоть российским, — и жили себе спокойно от погрома до погрома. Вывеска — великая вещь, главная, быть может. Потому что люди страшатся не столько дел, сколько названий.

Корней

Ресторан предварили парикмахерской. Господи Исусе, сколько я из-за него проглотил попрёков. Принцесса беспрерывно шипела, что это, мол, я во всём виноват. Кормила меня образом идеального пса, который и вести-то себя умеет, и соображает хоть немного, так что его хозяйке не приходится выплачивать проходимцам и разбойникам долги благодарности… Наличный пёс дожевался до оскомины. Я героически нёс последствия своей смелости: не ныл, не чесал швы и безропотно позволял обряжатьсебя в похабный зипун, замысел которого был предохранять раны от грязи, а выстриженный бок — от холода, но на самом деле не давал ничего сверх позора. Поэтому счёл, что вправе обидеться. «Ну так и отказала бы!» — огрызался я.

— Как ему откажешь, если он тебе, дураку, жизнь спас?

«Сама дура! Я бы и так спасся».

— Да, как же, спасся бы ты… Корень, не смей! Нельзя прыгать! Швы разойдутся!

«На диван хочу! Пожалуйста, подсади!»

— А если ты с него свалишься?

«Чего это я свалюсь? Не свалюсь! Клянусь честью!»

— Чьей?

И вот, в салон пришли оба надутые. Девоньки нас встречают, из кожи лезут. Парикмахерская пафосная, фикусы и те в парадных кудряшках, и пахнет так, словно в косметичку с головой втиснулся. «Проходите, — говорят, — пожалуйста. Ваш четвероногий друг тут посидит?»