Ты у меня одна (СИ)

Действительно ненавидела. Это к душевной боли она терпима. Так очерствела за детские годы, такой иммунитет приобрела, что нужно было очень сильно постараться, чтобы ее обидеть. Зато любая царапина могла запросто до слез довести. Вот сейчас боялась, что расплачется. Этого еще не хватало! И Ванька, как назло, засуетился, распереживался, еще больше выводя ее из равновесия. Чтобы успокоиться, Алёна запила подступившие слезы Ванькиным кофе и пошла за мазью от ожогов. Была кажется у нее такая. Надо посмотреть не вышел ли срок годности.

Срок годности, к счастью, не вышел.

— Шаурин, вот чё ты ко мне с кактусом приперся? Подари мне розы, — хныкала она, пока он обрабатывал запястье.

— Вот сейчас, конечно, самое время просить розы.

— А когда их еще просить? Подари мне, блин, розы. Нормальные, красивые, красные розы. Хочу увидеть тебя с розами.

Взгляд у Алёны стал перламутровым, — от боли и накативших слез. Довольно сильно она обожглась.

— Давай уже не сегодня. А то опять передоз окситоцина будет. — Шаурин отбросил тюбик с мазью и подхватил Алёну на руки.

— Конечно, уже не сегодня. Ты куда меня?..

— Угадай.

— Ваня у меня ужин сгорит… — нерешительно напомнила, когда он усадил ее в спальне на кровать.

— Ну и хрен с ним. Сделаешь мне свои фирменные бутерброды. С майонезом. — Снял с себя футболку. — Раздевайся, Мурка. Буду тебя жалеть.

— Ты сказал, что не будешь их больше есть.

— Я пошутил. Раздевайся.

— А для того чтобы ты меня пожалел, надо раздеться? — забыв про боль и неловкость, попыталась улыбнуться, может, игриво или обворожительно, чтобы потом они просто занялись сексом, а не разыгрывали драматичную мизансцену из какой-то сопливой оперетты. Однако улыбка получилась натянутая и фальшивая.

Скинув только шорты, Алёна уже почувствовала себя голой, будто вместе с ними сняла нечто большее. Почему-то обнажаться дальше не хотелось. Поддавшись необъяснимому волнению, судорожно затрепетала.

Обычно они с Ванькой ладно сплетались в объятиях, по какому-то внутреннему зову, внутреннему знанию чувствовали, как лучше и приятнее. Но сегодня Алёна, скованная неловкостью, словно забыв, что нужно делать, небрежно уселась к нему на колени, не зная, как прикоснуться.

— Знаешь, как деток маленьких жалеют… Целуют им царапины и синяки, чтобы все быстрее зажило… — Положил ладони на ее ягодицы и придвинул к себе, так чтобы между их телами не осталось даже воздуха.

Улыбка застыла на ее лице маской. Красивой, но маской.

Вместо ответа Алёна нерешительно пожала плечами. Ей никто в детстве не целовал царапины и синяки. Она хорошо помнила себя ребенком, но не помнила, чтобы у нее когда-то были детские мысли. Не той она была девочкой, для которой счастье заключалось в лишней шоколадной конфете или новой кукле. Маленькую Алёнку никто никогда не жалел.

Ваня легонько поцеловал ее ноющее запястье, отпустил руку и убрал волосы с шеи, чтобы прижаться к ней губами. Горячие у него губы. Ласковые.

Обычно его поцелуи не оставляли равнодушной, но сегодня каждое касание отзывалось холодом в кончиках пальцев. Как вести себя в таких случаях? Что делают маленькие и большие девочки, когда их жалеют? Доверчиво прижимаются к ласкающей руке, целуют в благодарность, говорят добрые слова? Просят еще? Больше ласки, слов и объятий?

Не умела Лейба принимать такие жесты. Не знала, как их принимать.

Захотелось оттолкнуть Шаурина. Даже больше. Вдруг отчаянно захотелось, чтобы он вообще исчез из ее жизни. Чтобы не трогал, не целовал, не встряхивал.

А он целовал. Жарко, но сдержанно исследовал губами изящный изгиб шеи, медленно пробираясь руками под футболку. От этой непривычной медлительности внутри у Алёны что-то переворачивалось. Пульс забился оглушающе, по телу разлилось приятное тепло, но оно никак не доходило до рук. Никак не могло прогнать этот холод, который неотвратимо пробирался в душу, заставляя чувствовать себя как в клетке. Зажатой между собственным страхом и жаждой Его.

Как выйти из той клетки, которая внутри, в груди?

Не пугали деньги и статус Шаурина, положение в обществе и известность в определенных кругах, — пугала его семья. Эта идеальная во всех отношениях семья. Когда он говорил о своей семье, о родителях, хотелось выругаться матом. Потому что ответить было нечем. Откровенность требовала откровенности, а Алёне нечего было на это сказать, нечем поделиться. Если бы Шаурин оказался невообразимой сволочью, с ним было бы легче.

— Нет уж, Царевич, не хочу я думать, что у меня эта рыба сгорит к чертовой матери, я и так сегодня чуть инвалидом не стала. Подожди, схожу выключу духовку. — Попыталась скинуть его руки.

— Пойдешь, когда я разрешу, — незнакомо резко прозвучал его голос. — Сейчас не пойдешь.

От небрежного жеста, которым он удержал ее, сжав на груди футболку, у Алёны перехватило дыхание, и все же, улыбнувшись, приняв сказанное за шутку, она попыталась слезть с Ванькиных колен и освободиться от его рук.

— Что за замашки? — знакомо ухмыльнулась.

— Я не шучу.

Что-то незнакомое промелькнуло на ее лице.