Ты услышишь мой голос-2 (СИ)

— Знаешь… — Морозов слегка замялся, как будто подбирая слова, — Мне кажется, что одна. Любимая женщина может быть только одна. Всё остальное — определённая зависимость от каких-то обстоятельств. Например, от чувства вины. У меня была девчонка, ещё со школы. Первая любовь. Мы расстались потому, что я оказался в постели с другой девушкой. Первая меня не простила, а вторая любила уже давно. У меня было жуткое чувство вины перед обеими, и я целых два года встречался со второй девушкой, именно из-за этого чувства, и даже думал, что я её люблю. Через несколько лет она мне призналась, что всё подстроила сама, и ничего у нас с ней в ту ночь не было… и первая меня не простила зря… Но вот что такое любить по-настоящему, я понял, только когда встретил Наташку.

— Да, Дима… ты и вправду — другой. Ты, наверное, и с фанатками никогда не спал?

— Для меня женщина может быть только одна. Я не могу спать с женщиной, которая вчера спала с другим. Я не могу спать с женщиной, к которой у меня нет чувств.

— А физиология? — Журавлёв пожал плечами, — Природа берёт своё, как ты с ней не борись.

— У меня был период, когда с Кристиной уже не было никаких отношений, и даже физиология была бессильна, — Морозов усмехнулся, — я тогда недолго встречался с одной женщиной, которая была старше меня лет на семь… Меня хватило буквально на пару месяцев.

— А потом?

— А потом я вернулся к Наташке. Знаешь, Жека, я думаю, что тебе нужно сделать для себя выбор. Окончательный выбор. И — жить.

— А если не получается?

— Что не получается? Выбрать?

— Нет. Выбор я сделал.

— Тогда что не получается?

— Не получается жить…

Глава 37

Вопреки обещаниям и клятвам, данным Милене, «норма», которую поначалу старался соблюдать Журавлёв, с каждым днём увеличивалась, так, что к концу первой недели он твёрдо напивался каждый вечер, а спустя ещё несколько дней прочно вошёл в «штопор», со всеми последствиями, в виде постоянного «опохмела» и стирания из памяти подробностей всех событий. Если первое время он старательно приводил себя в порядок перед очередным концертом и, слегка похмелившись, отрабатывал всю программу, то последнее выступление чуть не завалил, явившись в невменяемом состоянии в ночной клуб. Увидев, как Женька неуверенно пробирается через толпу поклонниц к сцене, Морозов сразу всё понял и, встретив его, собрался отправить домой, но тот упрямо пёрся к установке, спотыкаясь о провода. Концерт уже должен был вот-вот начаться, и клуб был полон народу, поэтому всё происходило на глазах у публики. Говорову кое-как удалось увести Журавлёва в гримёрку и уложить спать, поэтому Димка весь вечер пел, стоя за клавишами. Милена буквально чуть не сгорела со стыда, когда поздно ночью Сашка притащил так и не проспавшегося Журавлёва домой. На следующий день она сама позвонила Морозову и предупредила, что Женька вряд ли сможет работать.

Сама она совершенно не знала, что ей делать. Никогда не видевшая запойных алкоголиков, первое время она наивно уговаривала его не пить, выливала в раковину водку, которую он прятал то в холодильнике, то в шкафу, отнимала у него деньги, но все эти меры не имели за собой никаких последствий — он, в любом случае, находил способы и средства, чтобы купить очередную бутылку и опохмелиться. Глядя на его небритое, потемневшее лицо, Милена пыталась воззвать и к его совести, и к его чувствам, но безрезультатно: бродя по квартире шатающейся тенью, тот без конца просил прощения, обещал «завязать», послушно ложился в кровать, но, чуть проспавшись, снова принимался за старое. В угаре, между «сериями» болезненного алкогольного сна, он без конца твердил ей, что виноват в смерти своего не родившегося ребёнка. Милене казалось, что в его мозгу теперь сидят всего две мысли — мертворожденный ребёнок и алкоголь. Она совершенно измучилась, без конца выслушивая покаянные исповеди Журавлёва и глядя на то, как на её глазах их ещё недавнее счастье тонет на дне очередной бутылки. Ей казалось, что жуткий запах перегара напрочь въелся во все уголки квартиры, которая, несмотря на чистоту, уже не казалась такой уютной. Она уже была готова всё бросить и уйти, куда глаза глядят, но страх, что любивший курить в постели Журавлёв подожжёт и дом, и самого себя, ещё удерживали её рядом с ним. Она с каждым днём всё больше и больше чувствовала усталость, и моральную, и физическую, и совершенно не знала, что говорить Морозову, и Говорову, которые приезжали к ним в последние дни. Ни ругать Женьку, ни защищать его Милена была не в силах, поэтому только молча уходила из комнаты, когда гости пытались завести с ним какие-нибудь разговоры.

Чаша терпения переполнилась после визита его матери. Сидя в кухне, Милена отчётливо слышала разговор Валентины Васильевны с сыном. Видимо, от переживаний, женщина выдала ему всё, что было у неё на душе.

— Что же ты за паразит такой?! — сквозь плач приговаривала мать, — Зачем я тебя тридцать шесть часов рожала да сама чуть Богу душу не отдала, если ты так свою жизнь не ценишь?!

— Мам… перестань… — пьяно промычал Журавлёв, лёжа плашмя на кровати.