Ты всё ещё моя (СИ)

Из-за интонаций воспринимать его слова как похвалу невозможно. Я начинаю трястись сильнее. Неловко поправляю белье и пытаюсь одернуть платье, но его ладони мешают это сделать.

– Давай выбираться, пожалуйста, – шепчу едва слышно. – Я замерзла.

Чарушин ничего не говорит. Отпускает меня, чтобы заправить в боксеры член. А потом просто сдергивает в воду и помогает добраться до лестницы.

На суше мне становится еще холоднее.

– Может, у тебя в машине есть какое-то полотенце? – рискую в очередной раз обратиться за помощью.

На пляже освещение обширное. Больше не спрятаться. Приходится смотреть в глаза. Артем выглядит мрачно, но прям бушующей ярости я не улавливаю. Стискивая челюсти, он ненадолго отводит взгляд, чтобы посмотреть на продолжающих веселиться на пирсе ребят.

Тяжело вздыхает.

– В дом пойдем, – выдает, наконец.

Тут же направляется к своему заднему двору. Оборачивается, когда понимает, что я не двигаюсь.

– Идешь?

Даже одно это вопросительное слово звучит грубо. Типа, если не хочешь, вали к черту.

Иду, конечно. Сердце с каждым шагом ускоряется. Обратно ведь раньше утра уже не выйду. Не выпустит. Осознаю это. Осознаю и иду.

Едва попадаем в дом, закрывает входную дверь на внутренний замок. Ловлю его взгляд и заливаюсь жаром.

Мы одни… Господи, мы совсем одни… Как раньше… Как в прошлом…

– Полотенца найдешь в шкафу, – сухо указывает направление. – Вымойся нормально. Голову тоже. От твоих духов тошнит.

«Так не нюхай!», – хочется крикнуть в ответ.

Но Чарушин уже скрывается за дверью второй ванной. Смахивая навернувшиеся было слезы, спешу в выделенную мне душевую.

Мокрое платье слазит вместе с бельем. Бросаю все это в стиральную машину и запускаю быстрый режим. Делаю то, что мне велели: выбираю гель с наиболее выразительным запахом и не меньше трех раз прохожу все тело мочалкой. Волосы в столько же подходов ароматным шампунем намыливаю. После еще стою под струями горячей воды.

Вытираюсь. В одно полотенце закручиваю волосы, а второе – самое огромное – оборачиваю вокруг груди.

Артема искать не приходится. Выхожу и застаю его в гостиной. Он, в отличие от меня, оказывается одетым. Я даже теряюсь. Больше не хочет? Почему? Что не так?

Господи… Сейчас он скажет, чтобы я уходила, а я уже платье стираю и планирую тут ночевать. Стыдоба!

В порыве самобичевания упускаю момент, когда он подходит.

– Я… – собираюсь попросить какую-то одежду, чтобы убраться, не дожидаясь, когда прогонят.

Но Чарушин не дает договорить. Сдергивает с меня полотенце, разворачивает и, подталкивая к стеклянному столу, демонстративно бросает на него ленту из пяти презервативов.

Я заторможенно моргаю. Рвано вздыхаю. Сглатываю, чтобы хоть как-то унять возникший в ушах звон.

– Наклонись и упрись ладонями.

Мое сознание дает сбой.

17

Рассвет посреди темной ночи.

Чувствую себя как заглушенный препаратами псих. И они, походу, завязывают тащить моих демонов. За грудиной назревает масштабный бунт – слабо, но назойливо и неотступно пульсирует.

Я на грани катастрофического срыва.

По-хорошему бы – отпустить Богданову домой, отстреляться вручную и поймать утраченный дзен, завтра с ней продолжить… Только вот я, блядь, оказываюсь не способным дать бой своей похоти.

Зазываю Дикарку в дом.

Толку от ледяного душа ноль. Но это хоть позволяет оправдать пробивающий тело тремор. Ни хрена это не нервное, и не сексуальное возбуждение, просто замерз. В попытках скрыть слишком обличительные реакции организма, пялю на перекачанное бурлящей энергией тело спортивный костюм.

«Нагну, член достану и тупо трахну», – вырабатываю план.

Никак поцелуев. Никаких касаний. Никаких чувств.

Чтоб улететь, мне хватит лишь вмочить. Но я, безусловно, буду держаться и… Все получится. Должно получиться. Это ведь, сука, просто секс. Сколько у меня его было? Тоже мне сложнейший пилотаж. Даже если Богданова и остается вышкой, у меня, мать вашу, пробег. И похрен, что с ней топить приходится на ручнике.

Она не узнает. Нет, она догонит. Блядь, пожалуйста, пусть она не поймет.

Резко вдыхаю и решительно срываю с нее полотенце. Кручу от себя. Стискивая зубы, на миг глаза прикрываю. Распахивая, толкаю Дикарку к столу.

– Наклонись и упрись ладонями.

Она ежится. Вижу в находящемся за столом зеркале, как зажмуривается, словно я затребовал нечто омерзительное. Замирает и вздрагивает всем телом.

Мне похуй… Мне похуй… Глубоко похуй…

Смотрю на покрывающуюся мурашками кожу, и у самого по спине какая-то нездоровая волна летит. Практически сразу же выступает испарина. Под толстовкой неудивительно. Дело именно в ней.

Богданова вздыхает и, не поднимая век, наклоняется. Вслепую нащупывает ладонями стол.

– Ниже. Поясницу выгибай, – инструктирую сухо.

Она в очередной раз вздрагивает и опускается настолько, что следующий ее натужный выдох оседает на стеклянной столешнице запотевшим пятном.