«Ты все же мой!» (Каролина Павлова)

Увы, от себя в самом деле не убежишь, и это было замечено, между прочим, Пушкиным, написавшим на книгу Павлова «Три повести» рецензию для журнала «Московский наблюдатель» (кстати, она осталась неопубликованной, и слава богу, уж слишком была язвительна, а местами и жестока): «…Несмотря на то что выслужившийся офицер, видимо, герой и любимец его воображения, автор дал ему черты, обнаруживающие холопа». Вообще надо сказать, эти слова – «холоп», «холопство» – очень часто звучали в разговорах о Павлове его приятелей. Немалую роль тут сыграл и его брак с богатой невестой. Всем было известно, что имел место всего лишь брак по расчету, причем по расчету явному: m-lle Яниш искала мужа с претензией на интеллигентность, а Павлов – избавления от финансовых проблем… Ох, бедная Каролина, не того ли искал рядом с ней, по большому счету, и Адам Мицкевич?

Кстати, Павлов умел платить близким за унижения, причиненные ему другими людьми. В этой же повести он как бы нечаянно проговорился о том, как врачует ныне свое израненное жизнью самолюбие: «Верьте, что не сметь сесть, не знать, куда и как сесть, – это самое мучительное чувство!.. Зато я теперь вымещаю тогдашнее страдание на первом, кто попадется. Понимаете ли вы удовольствие отвечать грубо на вежливое слово; едва кивнуть головой, когда снимают перед вами шляпу, и развалиться на креслах перед чопорным баричем, перед чинным богачом?»

Вообще все творчество Павлова грешило риторической велеречивостью, с которой он описывал жгучие страсти обиженного жизнью человека, сознающего постыдность своей завистливости и своего холопства, а также ядовитым скепсисом и презрением к «мечтательности», по сути, неотделимым от привычки мечтать. «Талант г-на Павлова выше его произведений», – заключал ту неизданную рецензию Пушкин. То же можно сказать и о жизни сего господина: он сумел прожить бы жизнь, пожалуй, замечательную, да не удалось. Хотя поначалу все складывалось и в браке, и в творчестве не так уж плохо.

Каролина не могла забыть салона княгини Зинаиды Волконской и, обретя большие деньги, немедленно устроила салон у себя. Пусть ему недоставало блеска и шика, которых от рождения не было и у самой Каролины, однако она была умная женщина – что называется, интересная, – умела привлекать людей искренним к ним вниманием. Как-то вдруг так случилось, что литературный салон Павловых на Рождественском бульваре сделался в конце 30-х – начале 40-х годов позапрошлого века самым многолюдным в Москве. Здесь бывали Белинский, Гоголь, Лермонтов, Герцен, Тургенев… Дружила Каролина с Языковым и Боратынским. Особенно с Боратынским!

Правда, Лермонтова, к примеру, манило больше общение с Павловым, чем с Каролиной Карловной. Николай Филиппович, поскольку делал своими героями бывших крепостных, прослыл вольнолюбивым литератором, снискавшим не только одобрительные отзывы Белинского и Чаадаева, но зато и удостоившимся неудовольствия российского самодержца Николая Павловича. Тому не понравилась повесть «Ятаган», воспроизводящая нравы воинского быта, – наилучшая рекомендация.

Именно в доме Павловых и провел Лермонтов свой последний в Москве вечер в июле 1840 года. Польщенная хозяйка пыталась успокоить этого вечного скитальца и мизантропа, не умеющего любить, не умеющего быть любимым. Однако Лермонтов уехал печальным – ведь он отправлялся на войну, на Кавказ…

Не в последнюю очередь делало салон Павловых столь популярным то, что Каролина Карловна великолепно принимала гостей благодаря своему богатству. Ее можно было назвать какой угодно, но только не скупой. А неустанные попытки достигнуть уровня Волконской заставляли ее безудержно сорить деньгами (что встречало горячее одобрение ее мужа, который обожал пустить пыль в глаза – особенно за чужой счет).

Спустя много лет Афанасий Фет вспоминал о литературных чайных вечерах в доме Павловых и о его хозяйке: «Там все, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши, то по крайней мере о широком довольстве… По моей просьбе она читала мне свое последнее стихотворение, и я с наслаждением выслушивал ее одобрение моему».

Кстати сказать, Каролина с годами начала понимать, что держать открытый и хлебосольный дом может любая мещанка, а вот чтобы женщина привлекала мужчин, в ней должна быть загадка. Роковая любовь, разбитое сердце, легкий налет меланхолии, тень печали на челе – эти маленькие ухищрения никогда не выходили из моды и использовались мадам Павловой столь же умело, как серьги, фермуары, банты и перстни с браслетами. Особенно серьги она отчего-то любила, и, когда томно покачивала головой, легкий перезвон одухотворял общую задумчивость ее мины. А насчет творчества… Нетрудно угадать, что наилучшим, наивыигрышным предметом, придающим стихам Каролины этот легкий налет загадочности, меланхолии и даже где-то тоски, оставался сердечный друг ее далекой юности, олицетворение самого романтического из всех романтических героев – Адам Мицкевич.