Ты здесь не чужой

Спрятавшись в туалете, он попытался сосредоточиться на истории битвы при Шайло[ Битва при Шайло (1862) — одно из сражений Гражданской войны в США ], но быстро сдался и представил себе, как четыре обнаженные блондинки лижут его тело — явно недостает оригинальности, но, по крайней мере, сделал дело, получил облегчение и впервые за все утро вздохнул свободно.

К моменту пробуждения краски сделались более живыми: винного и золотого оттенка завитки на восточном ковре, полоса зари на целомудренно-голубом небе. Накинув халат, Элизабет вернулась на привычный наблюдательный пункт возле окна. Солнечный свет слоями ложился на заиндевелую траву во дворе. Такой же чистый свет осеннего утра струился на лужайку перед больницей на побережье Коннектикута, где Элизабет провела целый месяц за год до того, как они с Биллом поженились. Воспоминания с небывалой легкостью возвращались к ней нынче.

По воскресеньям он приезжал из Кембриджа в стареньком «линкольне», доставшемся от отца. Они гуляли на утесах, с которых открывался вид на Лонг-Айленд. Билл такой нервный, чувствительный, обожал книги. Тоже вырос в Новой Англии, в семье, отпавшей от Епископальной церкви, его тоже воспитывали на идеях свободы совести, родители сдержанно вздыхали над «Нью-Йорк Тайме» и спасение — если таковое вообще существует — связывали с надеждами на реформу, а не с искуплением. Они с Биллом любезничали часы напролет, вежливо обходя молчанием причины, приведшие Элизабет в больницу, — небольшие провалы, как называли это родители, она то забывала, где находится, то слышала голоса, но такое случалось реже. Билл заканчивал в Гарварде аспирантуру по социологии, рассказывал о своей работе. Познакомились они на семинаре, а семестр спустя Элизабет взяла в Рэдклиффе академический отпуск. Тогда родители еще надеялись, что она вернется в колледж.

Когда курс лечения подошел к концу, Билл пришел посоветоваться с ее врачом. Элизабет, скверная девчонка, подслушивала под дверью. «Некоторая неуравновешенность», — сказал психиатр. Почему? Был ли врач сексистом, полагал, что ее недуг сводится к истерии или же, добрый человек, угадал, что значит для нее Билл, и позволил состраданию взять верх над медицинскими соображениями? Билл хотел знать, можно ли им все-таки пожениться, а доктор в ответ спросил, любит ли он свою невесту. Никогда в жизни Элизабет не чувствовала себя такой счастливой, как в тот момент, когда Билл, не раздумывая, ответил: «Да». «Так женитесь на ней», — посоветовал врач.

После свадьбы они поселились в летнем домике ее родителей неподалеку от Плимута, в домике-шкатулочке у реки, где ее бабушка с дедушкой прожили всю свою жизнь. Считалось, что это всего на год, пока Билл допишет диссертацию. За жилье платить не надо, а в Кембридж он ездил всего два раза в неделю. Ей-то, помнится, не хотелось даже ненадолго поселяться на отшибе от города, в том доме, где прошло немало месяцев ее детства, в доме, который три столетия принадлежал той или иной ветви ее рода. Прошлое так давило здесь на нее, что для будущего не оставалось места. Билл поставил письменный стол в гостиной, возле радиоприемника — высотой четыре фута, красное дерево — на нижних полках которого обрастали пылью старые долгоиграющие пластинки Бетховена и Малера. Устраиваясь после обеда с книжкой на диване, Элизабет тщетно пыталась избавиться от воспоминания о том, как в летние грозы бабушка садилась подремать в кресле напротив.

Перед свадьбой они говорили о детях — оба мечтали поскорее ими обзавестись. «Трудно вам придется», — предупреждала мать, они ведь только начинают совместную жизнь, и у Билла пока нет работы. Однако Билл не хотел ждать. Она забеременела, оба были счастливы. Это казалось гарантией посущественней брачных обетов. Будущее становилось предсказуемым.

— Прекрасное утро. — Миссис Джонсон просовывает в дверь голову. Все эти годы она возглавляет Плимутский пансионат. Добрая рыжеволосая женщина, охотно обсуждает с Элизабет прочитанные книги. — Не забудьте: у вас сегодня посетитель.

Элизабет улыбается. Миссис Джонсон спешит дальше по коридору, а взгляд Элизабет возвращается к гавани. На таком расстоянии фигурки людей кажутся крошечными, мчатся по волнам, прогибаются под ударами ветра. Яхты качаются в заливе, хромированные мачты ритмично подрагивают, словно стрелка метронома. Солнечный луч играет на воде. Все дышит движением.

— Почти четыреста лет прошло с тех пор, как наша семья высадилась на этом берегу, — так начала Эстер свой рассказ. Голос ее сегодня стал звучнее, слегка вибрировал.

— Поехали! — вздыхает Элизабет, усаживаясь в кресло. — Пой свою песню! — Если удастся изобразить равнодушие, разговор пройдет гораздо легче. Любая слабость становится мишенью для лютых стрел собеседницы.