Ты знала

Скрип стула по плитке заставил меня вздрогнуть. Джемма положила на стол двадцатидолларовую купюру, подхватила пальто и, даже не остановившись, чтобы надеть его, вышла из кафе навстречу ноябрьскому снегопаду.

Глава 73

Удверей дома, где раньше жила целая семья, теперь стоит всего одна пара обуви. Чайник постоянно кипит. Я использую один и тот же стакан раз шесть, прежде чем помыть. Делю таблетку для посудомоечной машины пополам. На полу в коридоре – брызги чая, которые я до сих пор не вытерла, хотя все время себе напоминаю. В ящиках комода царит идеальный порядок, комнатные растения тщательно политы. В подвале скопилось сорок два рулона туалетной бумаги. Вечно забываю удалить ее из списка покупок, по которому делаю заказ через Интернет каждую не- делю.

Надеюсь, рано или поздно в доме заведется мышь. Понимаю, звучит странно, но порой так хочется услышать хруст пакета в кухонном шкафу, скрежет коготков по деревянному полу – краткое, бессловесное, заурядное общение.

Иногда по выходным я смотрю по телевизору «Формулу-1». Рев моторов и возбужденная речь комментаторов напоминают о воскресных часах перед походами в бассейн: я приносила яичницу и кофе для тебя и тост без корочки для Вайолет.

Я привыкла к одиночеству, но у меня был мужчина. Он приходил, когда Вайолет жила у тебя. Не слишком успешный литературный агент; нас познакомила Грейс. Ему нравилось заниматься со мной любовью медленно, открыв окна спальни, чтобы слышать шаги прохожих. Мне кажется, из-за ощущения, будто рядом незнакомые люди, он кончал еще быстрее.

Наверное, я не с того начала. Он был приятным и остроумным; его приход служил поводом приготовить ужин и открыть бутылку вина. Он помогал мне скорее израсходовать туалетную бумагу, да и в постели с ним было теплее. Он никогда не спрашивал о Вайолет, а я не упоминала о ней – они друг для друга не существовали. С ним я ощущала необычайную легкость. Его не возбуждали мысли о том, что у меня были дети и мое тело дало им жизнь. Ты считал материнство высшей степенью самореализации женщины, для него же вагина служила источником удовольствия, и думать о ней иначе просто тошнотворно. Он поведал мне об этом, когда я сообщила, что иду к доктору сделать мазок из шейки матки. Так и выразился – «тошнотворно».

Его интересовала моя писательская деятельность, и мы целыми вечерами обсуждали, какую книгу мне написать, чтобы хорошо продавалась. Он советовал подростковую литературу: немного глянца, немного надрыва; если правильно подать, может выстрелить. В общем, то, что пригодится лично ему. Возможно, он встречался со мной лишь ради возможности поживиться, но я находилась на пороге того возраста, когда женщины становятся невидимыми, сливаются с обстановкой. Скромные стрижки, практичные пальто. Я вижу их каждый день – они бредут по улицам, словно призраки. Вероятно, тогда я еще не готова была стать невидимкой.

1972–1974

После смерти Этты отцовские чувства Генри иссякли. Он был убит горем и не мог заботиться о падчерице. Генри винил себя в гибели жены, хотя Сесилия знала – он совершенно ни при чем. Никто ни словом не обмолвился о случившемся. Что тут скажешь?

Сесилия начала прогуливать уроки, стараясь пропускать ровно столько, чтобы ее не исключили. У нее не было желания ни с кем общаться. Ей казалось, что, глядя на нее, все вспоминают ее мать, повесившуюся на дереве.

Девушка увлеклась поэзией. За пару недель она перечитала все сборники стихов, имеющиеся в городской библиотеке, потом начала читать заново. По ночам ей снилось, что Этта покончила с собой, засунув голову в духовку с открытым газом, как ее любимая поэтесса Сильвия Плат.

Сесилия и сама писала стихи, заполняя ими тетрадь за тетрадью; впрочем, собственные творения казались ей беспомощными. К семнадцати годам она решила, что ей нужно зарабатывать деньги, чтобы уехать из города и начать новую жизнь.