Тышлер: Непослушный взрослый

На этом фоне молодой, красивый, яркий, как всегда, Саша Тышлер, конечно, запоминался, в особенности женщинами. Недаром Татьяна Луговская, описывая Ташкент далекому другу (безнадежно в нее влюбленному), включает Тышлера в число ташкентских «достопримечательностей». Друг не увидит «улиц, обсаженных тополями, дали, покрытой пылью, верблюдов — по одному и целый караван, ташкентских котов, особняков, самоваров, мою подругу Надю, Сашу Тышлера, Бабанову, дыню, ростом в бельевую корзину…»[166].

Между тем самому Саше Тышлеру в Ташкенте очень неуютно. Письма Татьяне Аристарховой энергичны, но безрадостны. Почти беспросветны. Жить приходится в гостинице, снять комнату очень трудно. В комнате можно что-то сварить, в гостинице приходится питаться всухомятку.

Тревожится он и о сыне, которого ласково, на украинский манер, называет Сашуком. Безалаберная Татоша все делает невпопад — то в Москву собирается вернуться, когда все из нее удирают, то отправиться на фронт в военную агитбригаду своего Алеши, прихватив с собой сына. Разгневанный Тышлер в письме категорически запрещает ей забирать мальчика из относительно благополучного интерната в Иванове.

Ташкент для него какой-то грозный рубеж: исчерпанность старого и огромное желание новой жизни.

Сохранились его доверительные письма Сашуку и Тане Аристарховой — он им пишет и по отдельности, и вместе. Едва успевает менять на конвертах и открытках адреса — Татоша с сыном без конца переезжают.

Из интерната ВТО в Татарии — в город Иваново, потом в Ивановскую область.

Татоша меняет несколько профессий — от методиста в Доме народного творчества до режиссера в местном Доме культуры. Есть тышлеровское письмо, направленное в Плес. И опять в Иваново. Он только ахает от Татошиной непоседливости и, вероятно, немного завидует: ему в Ташкенте — невыносимо. Он жалуется то на жару, то на болезнь, то на большое количество работы. Но главное — отсутствие своего жилья. В ташкентском альбоме — рисунков 1941–1942 годов нет вообще.

Письмо от 26 января 1942 года[167].

«Дорогие Саша и Таня, достал много открыток, пишу Вам почти каждый день, в надежде, что хоть одна из них да удосужится быть прочитанной Вами. Говорят, открытки быстрей доходят. Тут страшная дороговизна и вообще ничего нет. Голодно. Подумать о том, чтобы снова куда-нибудь ехать, как-то страшно. Потерпим до весны, а там видно будет. Я еще комнату не имею — все обещают. Как хочется знать про Вашу жизнь — видимо, и она не лучше. Могу одно сказать — как глупо, что мы уехали. Целую Вас крепко. Ваш Саша».

Да, а из военной Москвы, которую уже оставили Аристархова с сыном, Саша Тышлер писал, что там «невыносимо», и трогательно признавался десятилетнему сыну в любви. Вот это письмо от 22 сентября 1941 года:

«Сашук! Посылаю тебе самое твое любимое. В Москве конфеты уже почти исчезли, с трудом достал 400 гр., больше не дают. Так что ты не очень на них наваливайся, а постарайся растянуть… В Москве идут дожди, детей твоего возраста очень мало вижу, как увижу мальчика твоего роста с оттопыренными ушами, кажется, что это ты, но когда ближе подходишь, ясно видишь, что ты, Сашук, неизмеримо интереснее. Во как!! Сашук, я тебя высоко ценю. И вообще ты парень хороший и я тебя, безусловно, люблю. Даже с твоими грязными руками (подчеркнуто Тышлером. — В. Ч.). Будь здоров. Целую крепко.

Твой Саша».

«Грязные руки» — это, вероятно, из жалоб Тани.

Нежнейшее письмо! Все чувства обострились, царит нервный экстаз, как когда-то в записке Тамаре с безумными восклицаниями.

Прорываются любовь, растерянность, желание поскорее высказаться — будущее неопределенно. Какой-то новый, более уязвимый и трагический Тышлер, все еще по-юношески подписывающий даже письма к сыну своим именем.