Тысяча акров

Я вижу в них то, что никак не могу разглядеть в себе, – черты родителей. Их наследство читается в форме глаз и во взгляде, в очертаниях тела и в движениях, в рассудке и в мыслях. Глядя на них, я вижу, что, несмотря на утрату фермы со всеми ее горестями и радостями, мое наследство осталось со мной. Оно глядит на меня из зеркала. Оно вросло к каждую клетку моего тела молекулами земли, атразина, параквата, жидкого аммиака и дизельного топлива, молекулами памяти, в которых – освежающая прохлада пруда в душный полдень и опрокинутое над головой небо, дурманящие ароматы в материнском платяном шкафу, острый запах влажных помидорных стеблей, саднящие полосы на коже от отцовского ремня, морозные зимние утра в ожидании школьного автобуса. Все это осталось во мне. Осталось со мной. Прошлое не бесплотно: каждая его частица имеет свой вес в тех шестидесяти килограммах, которые привязывают меня к земле, как, пожалуй, в иных историях весят буквы, отпечатанные на бумаге.

Каждый ушедший оставил мне что-то в наследство, надежно упрятанное в моей памяти. Вспоминая Джесса, я думаю о яде, который отравлял нас долгие годы, просачивался вместе с водой сквозь почву в дренажные колодцы, в темное, таинственное подземное море, а затем поднимался оттуда, направляемый мощными насосами прямиком в краны в доме Роуз и в моем доме – такой прохладный и такой манящий. Я вспоминаю Джесса всякий раз, когда вижу в полях цистерны с жидким аммиаком, машины для внесения гербицидов, фермеров, пашущих осенью, и холмы с такой бедной почвой, из которой кукуруза торчит как из гравия, потому что никаких питательных веществ не осталось. Джесс открыл мне глаза. Я вспоминаю его, когда вижу на улице одного из своих пяти нерожденных детей, которым бы было сейчас одиннадцать, тринадцать, пятнадцать, девятнадцать и двадцать один. И тогда меня переполняет злость.

Но вообще злость напоминает мне о Роуз. Я вспоминаю о ней и когда вижу на улице женщин, которые одеты в платья ее любимых фасонов, которые несут малыша на бедре, слегка покачиваясь, как это делала она, которые говорят страстно, понимающе, раздраженно, печально, иронично, нежно, открыто и даже ошибочно. Роуз оставила мне загадку, которую я так и не смогла решить: как относиться к тем, кто причинил нам боль, и не раскаивается, и, более того, даже не видит причин для раскаяния?

Это напоминает мне об отце, который так и не раскаялся – по крайней мере, в том, что сделал со мной. И мое тело напоминает мне об отце. О том, как это – сопротивляться, не проявляя сопротивления, как казаться уважительной и внимательной, думая о своем. Ночные пробуждения, готовка и бескрайнее небо, в котором мы ищем признаки надвигающейся беды, – все это напоминает мне об отце.

О Тае мне напоминает определенный тип мужчин. Вспоминая о муже, я погружаюсь в мир труда и порядка, в котором когда-то жила. Тай – это добрая маленькая планета.

Воспоминания об утерянном мире влекут за собой другие – обо мне молодой, канувшей в прошлое, но тоже оставившей после себя наследство: память о ядовитых банках и обретенную способность помнить о том, о чем хочется забыть. Не могу сказать, что я простила отца, но зато теперь мне кажется, я понимаю, о чем предпочитал забыть он: о немыслимой мучительной жажде, терзающей, изводящей, погружающей в непроницаемый туман собственного я, который казался ему воплощением самой тьмы, когда он бродил по дому поздней ночью после работы и выпивки. Этот мерцающий обсидиановый осколок я храню бережнее остальных.