Тысяча бумажных птиц

Джона идет ставить чайник. Хлоя изучает книги на полке, проводя пальцем по разноцветным корешкам. Джона смотрит на нее и вдруг вспоминает, что у него закончилось снотворное. От постоянного недосыпа его мутит. Все расплывается перед глазами. Он наблюдает за своей гостьей словно через мутное стекло. Ее хрупкое, щуплое тельце несет на себе печать опыта и накопленных впечатлений, как будто к ней много чего прикасалось – или много кто прикасался. Но он пытается не думать о ней как о последнем снотворном средстве, человеке-таблетке. Она сняла ботинки. Ее платье, явно купленное в секонд-хенде, ей совсем не идет. И только когда она подходит ближе к свету, он понимает, какая бледная у нее кожа. Как у привидения. Эта потусторонняя бледность резко контрастирует с ее васильково-синими глазами… и что в этом страшного? У него никогда не было женщин с такими короткими волосами, с таким широким подвижным ртом… может быть, даже слишком широким и дерзким.

– Кажется, я тебя уже видела раньше.

– Что?

Она пристально смотрит на него.

– Да, это ты. Я тебя видела у озера – на том месте, где мы сегодня столкнулись. Ты сидишь там постоянно. – Она смешно морщит нос. – Обычно ты ходишь в коричневом костюме.

– А что с ним не так?

– Ничего. – Она прыскает со смеху.

Джона думал, что он там невидимый, неприметный. Думал, его костюм – стильное ретро… Он откашливается, прочищая горло.

– Стало быть, ты занимаешься оригами?

– Я художник. Давно работаю с конструкциями из бумаги. – Она грызет ногти; они все обкусаны почти до мяса, лишь на одном пальце отрос длинный ноготь. – Надеюсь, меня пригласят в сады Кью. На будущий год у них намечается большой художественный проект. Несколько больших инсталляций от разных художников.

– Значит, ты зарабатываешь своим творчеством?

– Нет. Приходится брать подработку, чтобы хватало на жизнь. Обычная офисная скучища… делопроизводство. Но иногда я провожу мастер-классы. Гончарное дело. «Искусство для людей с болезнью Альцгеймера». А ты чем занимаешься?

– Я учитель. Преподаю музыку в школе. Большинству моих учеников абсолютно плевать на Бетховена.

Она садится на диван. Соблазнять остальных было просто, как играть гаммы; но теперь все вдруг стало сложнее. Теперь осталась только суровая реальность в ярко освещенной кухне.

– У тебя в доме полный раздрай.

– Я сам в полном раздрае. Извини. Тебе сколько сахара?

– Две ложки.

Он размешивает сахар в кофе, ложка тихонько звенит.

– У меня затяжная бессонница. – Джона все-таки предпринимает попытку. – И синдром беспокойных ног. Почти ничего не помогает. Иногда – прикосновения. Массаж…

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

У нее слишком пристальный, слишком откровенный взгляд. Джона привык к тому, что он всегда сам контролирует ситуацию, но она смотрит так, словно оглаживает его взглядом… Джона судорожно сглатывает комок, вставший в горле.

– Знаешь, – смеется она, – у тебя не особенно хорошо получается.

– Что?

– Соблазнять женщин.

Он вдруг ловит себя на том, что его губы кривятся в ироничной улыбке. Лицу от нее неуютно и странно.

– Женщинам вроде бы нравится, – говорит он. – Когда в них нуждаются.

– Тебе не идет эта роль. Получается неестественно.

Он хочет спросить, с чего бы она вдруг заделалась знатоком человеческих душ, эта худющая, совершенно непривлекательная девчонка, которой явно не хватает любви. Это видно в каждом ее движении, в каждой позе: как она горбится, как сидит, косолапо вывернув ноги носками внутрь. И все же в ее неуклюжести есть что-то искреннее и сокровенное, словно ее хрупкое тело пытается удержать в себе некий крах или триумф.

– А что будет естественно? Может, музыка? – Она берет в руки гитару. – Сыграй что-нибудь.

Лады до неприличия пыльные. Кедровая дека потерта после стольких поездок в автобусах и исполнений на бис.

Джона чешет ключицу. Его футболка задирается вверх, выставляя напоказ рыхлый живот.

– Она не настроена.

В последний раз он прикасался к гитаре еще до похорон. Хлоя не оставляет попыток вручить ему инструмент; возможно, его билет к ночи секса.