Тысяча душ

– Насчет серебра chere cousine, как хотите, я совершенно с вами несогласен. Можете себе представить, этой старинной работы разные кубки, вазы. Что за абрис, что за прелестные формы! Эти теперь на стенках резной работы различные вакхические и гладиаторские сцены… нагие наяды… так что все эти нынешние скульпторы гроша не стоют против старых по тонине работы; и такую прелесть переделывать – безбожно.

– Право, не знаю! – проговорила Полина.

– Что же тут недоумевать? – продолжал князь. – Тем больше, что в вашей будущей квартире, вероятно, будет камин, и его убрать этим сокровищем – превосходно.

– Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а то на серебряную лавку будет походить, – заметила баронесса.

– Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! – отвечал князь. – Покойник генерал, – продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, – управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно было зачерпнуть.

Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.

– Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, – сказала она.

Калинович поклонился.

Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.

– Славный этот человек, граф! – говорил ему князь. – И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу… По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, – а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.

Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека – все!

Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь.

– О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.

– Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах! – отвечал Калинович.

– Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, – проговорила Настенька.

– Вольно же было! – произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему.

X

Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.

– Пятью восемь – сорок, превосходно! – говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.

Рыжий господин самодовольно улыбнулся.

– Это хорошее! – произнес он.

– Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! – продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: – Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать – родственный! За проценты не дадут, – скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.

– Понимаю, – выговорил собеседник. – Но что ж? – прибавил он.

– Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, – отвечал князь и задумался.

Вошел лакей.

– Калинович приехал, ваше сиятельство, – доложил он.

– О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал! – проговорил с досадою князь. – Проси! – прибавил он.

Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью.

– Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place[99], – говорил он. – Но что это, как вы похудели, – совершенно желтый!