Тысяча душ

Подобной болтовней она довела себя до того, что, по секретному приказанию начальника губернии, была выслана полицеймейстером из города, тем более что губернатор, видимо, еще не хотел оглашать своих неудовольствий с вице-губернатором и все еще говорил, что он именно такого помощника себе желал, чтоб тот помотал ему открывать злоупотребления, которые от него, как от человека, были скрыты. Новая выходка вице-губернатора сделала, однако, невозможным продолжать такую тактику. В губернском правлении назначено было свидетельство в умственных способностях дворянина Язвина, который, по ходатайству наследников, содержался уже в сумасшедшем доме. Почти вся губерния знала, что губернатор, по разного рода отношениям к претендентам-родственникам, принимал в этом деле живое участие и, конечно, приехал сам на свидетельство. Из прочих лиц явились только доктора: кривошейка-инспектор, с крестом на шее, и длинный, из немцев, и с какими-то ожесточенными глазами оператор. Оба они, верные всегда и во всем рабы губернаторские, вошли в присутствие нога в ногу, поклонились почтительно и заняли свои места. Вслед за ними пришел прокурор, молодой еще человек, до упаду всегда танцевавший на всех губернаторских балах польку-мазурку; но из председателей не явился никто; предводитель тоже; по уважению своему к начальнику губернии, все они раз навсегда сказали, что, где только губернатор подпишет, там и их рука будет. Словом, все обстояло как следует! В двенадцать часов сумасшедший был введен. Это был молодой человек с крошечным лбом, с совершенно плоским черепом, со впалой грудью и с выдавшимся животом, в байковом халатишке, в толстом, заплатанном белье и порыжелых туфлях. Его держал под руку высочайший и с какими-то адскими чертами лица вахмистр, способный, кажется, усмирить сотню чертей, не только что одного безумного. Их скромно сопровождала знакомая уж нам фигура Прохорова, который был один из претендующих родственников и который на этот раз не горланил, как некогда в земском суде, а смиренно, держа под мышкой ваточную фуражку, стал было у притолоки; но губернатор движением головы предложил ему сесть, и Прохоров, щепетильно и едва касаясь краешка, уселся на отдаленное кресло.

– Этот господин был уже у нас в переделке! – отнесся губернатор к сидевшему от него по правую руку Калиновичу. – Но сенат требует вторичного пересвидетельствования и заставляет нас перепевать на тот же лад старую песню.

– Да, я знаю-с: я читал все дело, – отвечал Калинович.

Кривошейка-инспектор начал спрашивать сумасшедшего, как его зовут, какой он веры, звания. Нескоро и с глупой улыбкой, как бы не понимая, что такое все это значит, отвечал тот, но ничего не врал.

– Послушайте, любезный, – отнесся вдруг губернатор к сумасшедшему, – как вы думаете, что вертится: земля или солнце?

– Чаво вы говорите? Я не знаю, чаво вертится, васе пиисхадитество! – отвечал тот.

– Ну, да вертится ведь что-нибудь, земли или солнце; так что именно вертится? – повторил губернатор.

– Да сто же такое вертится? Подите, сто такое вы говорите, васе пиисхадитество, – отвечал сумасшедший, боязливо пятясь назад.

– Не понимает! – произнес губернатор, пожав плечами.

– По глазам видно отсутствие мысли, – подтвердил оператор.

– А скажите мне, отчего луна не из чугуна? – сострил вдруг асессор, желавший продолжать вопросы в тоне начальника губернии.

Сумасшедший только посмотрел на него: губернатор и все прочие члены улыбнулись. Не могши удержаться от удовольствия, Прохоров захохотал во все горло.

– Нет, так спрашивать и записывать этого нельзя! – вмешался, привставая с места, Калинович, все время молчавший, и потом обратился к больному: – Подите сюда, ко мне, мой милый!

Тот трусливо начал подходить.

– Не бойтесь; подходите. Отчего вы так дрожите? – говорил вице-губернатор, ласково беря его за руку.

– Да вон этот все дерется, васе пиисхадитество, – отвечал сумасшедший, указывая на вахмистра.

– Как же он это может? Он не смеет этого; мы его накажем, – продолжал Калинович.

– Мне драться, ваше высокородие, не пошто, а что шумят оченно… – запротестовал было, покраснев в лице, солдат.

– Молчи! – произнес строго вице-губернатор. Вахмистр немного попятился. Калинович опять обратился к сумасшедшему: – Сядьте вот, милый, тут, потолкуемте, – прибавил он.

– Ничего, васе пиисхадитество, я и постою, я не устал, ей-богу-с! – отвечал гораздо уже свободнее сумасшедший.

– А отчего это вы все подергиваетесь? Не нравится, что ли, вам ваше платье?

– Да сто, васе пиисхадитество! Известно-с: все обобрали, сто было… вон халатиско какой дали-с. У них, васе пиисхадитество, народ, все пьяница такой-с; пожалуй, еще пропьют; а у меня платье хоросее было-с.

– А сколько у вас душ? – спросил Калинович.

– Двести дус у меня, васе пиисхадитество, – отвечал Язвин, – папенька родной оставил, ей-богу-с!

– Ну, а хлеб, скажите, как у вас родится: хорошо или нет?