Тысяча душ

– Я, ваше превосходительство, – говорил он губернскому предводителю, заклятому врагу Калиновича по делу князя, – я старше его летами, службой, чином, наконец, потому что он пока еще вчера только испеченный действительный статский, а я генерал-майор государя моего императора, и, как начальнику губернии, я всегда и везде уступлю ему первое место; но если он, во всеуслышание, при общем собрании, говорит, что все мы взяточники, я не могу этого перенесть!

Губернский предводитель кивком головы одобрил его.

– Какое он право имеет на то? – вмешался молодой прокурор. – Я с сенаторами ревизовал несколько губерний; они посылаются с большею властью, но и те не принимали таким образом чиновников.

– Теперь он на улице встретит худую почтовую лошадь – я и виноват! – добавил губернский почтмейстер.

На этот разговор приехал инженерный полковник вместе с Папушкиным.

– Я привез к вам Михайла Трофимыча… Он недавно из Питера и слышал там кое-что о нашем новом начальнике, – проговорил он, указывая на подрядчика.

– Скажите, пожалуйста, – начал хозяин прямо, – как его там разумеют: сумасшедший ли он, дурак ли, или уж очень умный человек, так что мы понимать его не можем?

– А что разумеют! – отвечал грубо Мишка Папушкин и, не стесняясь тем, что находится в генеральском доме, нецеремонно опустился в кресло. – Разумеют так, что человек в большой силе. Я было… так как и по нашим хошь бы теперь производствам дело от него не поет… говорил было тоже кое с кем из начальства ихнего… «Что, я говорю, господа, хоть контрибуцию с нас возьмите, да разведите нас только с этим человеком». – «Нет, говорят, Михайло Трофимыч, этого ты и не проси, а лучше с ним ладьте… У нас только то и делается, что он сам захочет!..»

– Что ж, его там считают за человека очень способного, гениального, что ли? – спросил губернский предводитель.

– Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.

– Это так, – проговорил губернский предводитель, соображая. – Он теперь за тем жену и послал, чтоб крепче связать этот узел.

– Может быть, – подхватил со вздохом хозяин. – Во всяком случае, господа, я полагаю, что и мне, и вам, Федор Иваныч, – обратился он к жандармскому штаб-офицеру, – и вашему превосходительству, конечно, и вам, наконец, Рафаил Никитич, – говорил он, относясь к губернскому предводителю и губернскому почтмейстеру, – всем нам донести по своим начальствам, как мы были приняты, и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет и действовать, тогда служить будет невозможно!

С этим были почти все согласны. Один только Мишка Папушкин как-то сурово поглядывал на председателя.

– Отчего служить нельзя?.. Пустяки!.. Можно!.. – проговорил он.

– То-то, что не можно, – возразил тот с досадой. – Ты это, братец, говоришь потому, что службы не знаешь и не понимаешь!

– Можно! – повторил настойчиво Михайло Трофимов. – У нас насчет таких случаев складная деревенская побасенка есть… слышь!..

– Не до побасенок твоих, Михайло Трофимыч, – заметил было инженерный штаб-офицер.

– Да ты погоди, постой, не до побасенок! – перебил его Папушкин. – И побасенки послушай, коли она тебя уму-разуму учит. Дело, батеньки мои, было такого ходу!.. – продолжал он, погладив себе усы и бороду. – Во времена это происходило еще древние, старые… жил-был по деревне мужик жаднеющий… бывало, на обухе рожь молотить примется, зернышка не уронит; только было у него, промеж прочего другого именья, стадо овец… Слышит-прослышит он одним временем, что в немецких землях с овец шерсть стригут и большую пользу от того имеют. Парень наш, не будь глуп, сейчас в поле, и ну валять да стричь ту да другую овцу, а те, дуры, сглупа да с непривычки лягаться да брыкаться начали… Ну, а при таком положении, известно, обиходить неловко. Вот он которую по нечаянности, а которую и в сердцах ткнет да пхнет ножницами в бок… Смотришь, выскочит от него сердечная овечка, шерсть острижена и бока помяты… Испугались наши овцы… пошли, делать нечего, к козлу за советом. «Ах, вы, дуры, дуры! – говорит. – Лежите только смирно – больше ничего! Пускай потешится, пострижет: сам собой отстанет, как руки-то намозолит; а у вас промеж тем шерстка-то опять втихомолку подрастет, да и бока-то будут целы, не помяты!» То и вам, господа генералы и полковники, в вашем теперешнем деле я советовал бы козлиного наставления послушать. Не лягайтесь – пускай его потешится, пострижет! По пословице: один у каши не спор… Умается, поверьте вы моему слову.

Заключение присказки Михайло Трофимова заставило всех улыбнуться.

– Хороша побасенка! – сказал губернский предводитель.

– Хорошая! – повторил подрядчик и в скором времени, неуклюже раскланявшись, уехал.

XIII