Тысяча и две ночи. Наши на Востоке

Она все время вертелась в офисе, быстро схватывала новое наречие. У нее был смешной учебник английского языка, похожий на прописи, и я не могла понять, как по этой книге можно что-то выучить. Но Шабнам не терялась. Она разговаривала то с одним, то с другим и проводила все свободное время перед телевизором с CNN. В перерывах она пыталась помогать Наджибе, и это можно было заметить по чертыханиям на кухне. Также она постоянно изучала устройство моей косметички и состав масляных красок, что было очевидно при взгляде на ее физиономию.

Я для нее была какая-то точка Х, которую необходимо определить. Я это поняла по тщательности, с которой она меня сканировала. «Тебе нужно учиться», — сказала я Шабнам, когда та смогла более-менее понимать английский. И повторяла ей это снова и снова. «Учись. Читай, все читай». Но, помня о том, что Александр Македонский, пройдя полмира, женился в итоге на афганской принцессе, Шабнам втайне мечтала, что найдется австралиец-японец-испанец, который вывезет, выкрадет ее отсюда, где ей уготована участь унизительного замужества по воле отца…

Шабнам в свои двенадцать была цветком, вооруженным арсеналом уловок, которыми редкая женщина владеет и в тридцать. Перед ней столбенели американские специалисты, и даже мой собрат по любви к Лорке, аргентинец Хуан, как-то поделился замечанием, что Шабнам какая-то странная. «Она просто слишком опасная». — «Да, скорее так».

Однажды, прямо посередине небольшого совещания, она ворвалась в конференц-зал с открыткой, на которой был изображен крокодил. «Флорида, да?» — и она вворачивает свой пристальный золотистый взгляд прямо в президента компании, который родом из Майами. «Да, во Флориде живут крокодилы. Ходят по дорогам и едят маленьких девочек. Ням, ням, ням». Она, не отрывая взгляда от смутившегося президента, вдруг медленно целует крокодила на открытке, поворачивается и выбегает из зала. А все присутствующие хранят растерянное молчание еще пару минут, и в воздухе все еще стоит какой-то грозовой заряд… Ей после этого хорошо попало, и она не появлялась в офисе недели две…

Шабнам не стала моей подружкой, как Наджиба, но мне было ее искренне жаль. За то, что она, в свои двенадцать лет, никак не могла понять, почему одни люди должны носить чай, а другие его пить. Почему у одних женщин есть духи, обувь и косметика, а у других есть лишь семеро братьев и сестер, за которыми нужно смотреть. Я знала, чувствовала ее — нет, не зависть, а какое-то недоумение. Или — сопротивление этой вселенской несправедливости. Она вся бунтарствовала, не могла смириться с тем, что она — другой сорт человека.

Она ненавидела Наджибу за то, что та домработница. Ненавидела детей Устада за то, что у них было то, чего не было у нее. А я ненавидела эту жизнь, в которой все судьбы ходят по кругу. Матери, дочки, бабушки. И мне смутно молилось, желалось, мечталось, чтобы она — этот маленький редкий цветок — смогла. Смогла выскочить из космической бесконечности повторений и стать актрисой, или женой посла, или, на худой конец, просто любимой. Но зная жесткую кастовость и тщательность, с которой афганцы выбирают невесту, ее родителей, достаток, генеалогию для своих будущих детей, я понимала, как эти мечты нереальны.

* * *

…Они очень красивы. Они прекрасны. Иногда лица на улицах меня просто завораживали. Я не могла понять почему. «В Афганистане осело войско Александра Великого». «Мы единственные, уцелевшие во время потопа» (действительно, в афганских легендах миф о потопе отсутствует). «Мы очень дорожим чистотой крови». Много, много раз я спрашивала Ахмеда, Устада, голубоглазого блондина Туриаллая, о котором можно было бы сказать «потомственный уроженец Новгорода», — почему так. Они лишь пожимали плечами. Война, война и еще раз война. Столетия войны: с англичанами, с Индией, с Пакистаном, с Ираном, с Советским Союзом. Они ни на час не переставали воевать. Я удивлена, как они еще живы…

* * *

Шабнам была такая девочка-воин. Меня как-то осенило. Озарение. Я могла бы легко ее представить в черных одеждах смертницы или с огромным средневековым мечом. «Храни ее, Бог», — шепталось мне. А огонь внутри Шабнам только начинал разгораться, хотя она потихоньку росла и внешне немного смирела. То ли ей объяснили нормы и правила игры, то ли начали активно перевоспитывать дома. Но она все реже била посуду и давала поводы для вздохов: «Ой, Шабнам. Ну опять эта Шабнам».