Тысяча и одна ночь

«К делам ты всем повернись спиной,
И дела свои ты вручи судьбе.
Как много дел, гневящих нас,
Приятны нам впоследствии.
Часто тесное расширяется,
А просторный мир утесняется.
Что хочет, то и творит Аллах,
Не будь же ты ослушником.
Будь благу рад ты скорому —
Забудешь все минувшее».

А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепёшку и оставила кувшин солёной воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был заковал в железо и далёк от любимых.

И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать девятая ночь

Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее своё обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая слезы, произнёс такие стихи:

«Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна ты
И доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?
Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлучённым
И смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?
Огорчила ты мной любимого, тем обрадовав
Всех врагов моих, когда беды мне причинила ты,
И душа врагов исцелилась, как увидели,
Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.
И мало им постигших меня горестей,
Отдаления от возлюбленных и очей больных,
Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,
Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,
И слез моих, что текут как дождь из облака,
И любовной жажды, огнём горящей, негаснущим.
И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,
И стенания и печальных вздохов и горестных.
Я борюсь с тоской и печалями изводящими
И терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.
Не встретил я милосердого и мягкого,
Кто бы сжалился и привёл ко мне непослушного.
Найдётся ль друг мне верный, меня любящий,
Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?
Я бы сетовал на страдания и печаль ему,
А глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.
И продлилась ночь с её пытками, и, поистине,
На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.
Клопы и блохи кровь мою всю выпили,
Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.
А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вам
Деньги сироты в руках судей неправедных.
И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,
То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,
И вино мне – слезы, а цепь моя мне музыка,
На закуску – мысли, а ложе мне – огорчения».

А окончив своё стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.

Что же касается его брата аль-Амджада, то он прождал своего брата аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и тогда сердце аль-Амджада затрепетало, и усилилась у него боль от разлуки, и он пролил обильные слезы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот тридцати